Дочка упрекала родителей, что они сломали ей жизнь. В школе были подруги, мальчишки знакомые, училась на четверки и пятерки, а кому они в Германии, эти четверки-пятерки, нужны, да и сама она кому там нужна? Кто захочет знакомиться с нею и дружить, с безъязыкой?

Мать оплакивала квартиру, которую пришлось продать за бесценок, и садовый участок, отданный за просто так: столько добра побросали, а вдруг не приживемся в Германии и придется возвращаться к разоренному гнезду?

Отец терпеливо выслушивал их жалобы и не бранился, только кряхтел и повторял как заведенный:

— Ладно, приедем — поглядим. Ладно, приедем — поглядим.

Под этими словами мог бы подписаться и я.

На германской границе багажом нашим вовсе не интересовались: там придирчиво изучали паспорта и всё пытались общаться с переселенцами по-немецки — без малейшего успеха, поскольку, кроме "данке", те ничего сказать не могли.

В сравнении с попутчиками я чувствовал себя куда более уверенно: немецкий я учил в школе, потом в университете до третьего курса включительно (в общей сложности добрый десяток лет) и с грехом пополам мог объясняться.

Во всяком случае, на вопросы немецких пограничников и таможенников я бы, пожалуй, ответил.

Но они ко мне ни с какими вопросами не обращались и даже не подозревали о моем присутствии.

Это меня окончательно успокоило, и сразу после пересечения границы я безмятежно заснул.

Мне снился теперь вольный полет в скрипучей плетеной корзине под ярким баллоном расцветки германского флага.

65

Очнулся я от крика:

— Эй, нелегал, не задохся? Вылезай, приехали.

Этот остолоп Кирюха чуть меня не оглушил.

Я выбрался из своего убежища, пришел в себя и оказался на обширном обеденном столе в просторной, но сумрачной комнате со сводчатым, почти церковным потолком.

Тяжелые стулья вокруг громоздкого стола, приземистый буфет — всё массивное, выдержанное в старомодном стиле, который здесь, как я позднее узнал от своей немецкой подруги, называют рустикальным — в смысле сельским.

Этаж был первый, по-здешнему нулевой. За окном — асфальт весь в елдобинах и облезлые фундаменты руиноподобных домов.

Это меня огорчило: я ожидал увидеть нечто совсем иное. Мне думалось, что вокруг должны громоздиться кубы и параллелепипеды из дюраля и затемненного стекла.

Именно такою, тесной, сплошь застроенной и многоэтажной, представлялась мне Германия.

Но это бы еще куда ни шло: и не такие разочарования переживали. Самое скверное было то, что Кирюха находился в комнате не один.

Это было совершенно непотребное скотство: я его предупреждал, что все метаморфозы произвожу без посторонних свидетелей.

И вот пожалуйста: рядом с Кирюхой за столом сидела и очень по-хозяйски на меня смотрела толстая нечесаная тетёха с грубым картофельным лицом.

Оба пили пиво и закусывали чипсами. Как в кино.

— Гутен морген, — сказал я тетёхе.

Вежливым предпочитаю быть при любых обстоятельствах. Даже если в подворотне меня остановит бандюга, я скажу ему "Добрый вечер, бандит".

Вежливость — вид осторожности.

— Морген, — отозвалась тетёха с таким невозмутимым видом, как будто дисминуизации у нее на глазах происходят каждый день.

— Познакомься, это Каролина, — сказал Кирюха. — Вообще-то она Карола, но наши стали звать ее коровой, и она перекрестила порося в карася.

— Не болтай! — почти без акцента произнесла по-русски Карола-Каролина. — А то вот в лоб как дам.

Что-то давно забытое, детское прозвучало в ее словах: ворота пионерлагеря, гипсовая статуя с поднятой в салюте белёной шершавой рукой.

Каролина встала и, легко ступая, ушла. На ней была мужская клетчатая рубаха до колен, под рубахой — розовые подштаники.

— Нет, брат, так мы с тобой не договаривались, — всердцах сказал я Кирюхе. — Аттракционы из меня нечего устраивать. Вот не отдам тебе деньги — будешь знать.

— Отдашь, куда денешься, — беспечально сказал Кирюха. — Кайне аусганг, выхода у тебя нет. А насчет Каролинки — оне цвайфель, не сомневайся. Не выдаст.

— Ну, и куда ты меня завез? Катакомбы какие-то.

— Почему катакомбы? — обиделся Кирюха. — Это "Рататуй".

С ума сойти можно.

— Что за "Рататуй"?

— Поджарка такая, из овощей. Здесь ее готовят — пальчики оближешь. Зер лекер, очень вкусно. Еще добавки будешь просить, помяни мое слово.

Я огляделся. На стене висел аляповатый плакат:

"Willkommen in "Ratatouille"! Добро пожаловать к нам в "Рататуй"!

На плакате вокруг дородной румяной хозяйки в поварском колпаке и фартуке лихо отплясывали кабачки, помидоры и разные прочие овощи.

— Гостиница, что ли?

— Вроде того, — с ухмылкой ответил Кирюха. — Пансионат для благородных девиц.

— О господи. Город-то какой?

— Восточный Берлин, район Лихтенберг.

Ну, что ж, Лихтенберг так Лихтенберг. Долго мы здесь не задержимся. Отстегнем, как вторую ступень.

Легкоступая Каролина принесла ключ и стопку постельного белья с махровым полотенцем наверху.

— Номер третий, — коротко бросила она и вновь удалилась.

66

Пансионат был явно не четыре звезды. И даже не две.

Удобства хоть и не во дворе, но в конце коридора.

Ржавый сливной бачок под потолком, с фаянсовой ручкой на веревочке. Я таких не видел уже сто лет.

В номерах, более похожих на вагонные купе, — койка, тумбочка, девичий платяной шкафчик, табуретка — и всё. Ни телефона, ни радио, ни тем более телевизора.

Дом колхозника в Тульской губернии.

Лозунг тот же: "Ни хрена, перебьетесь".

Я принял душ в пожелтелой от старости ванной, побрился, надел свой лучший костюм.

Кирюха по-прежнему сидел в столовой и пил пиво. Перед ним уже выросла целая полурота пустых высоких банок из-под "Элефант бир". Круглое лицо его лоснилось от наслаждения.

— Вохин гейст ду? — спросил он, когда я начал выносить чемоданы. — Куда намылился?

— В гостиницу.

— С твоим паспортом да еще без визы? Ох, не советую. Зер геферлихь, зер рискант. Очень опасно, очень рискованно.

При этих словах Кирюха смачно рыгнул и, запоздало прикрыв рукою рот, объяснился:

— Дорвался до "Слонового пивка". В первый день всегда. Традиция такая. Каролинка заранее запасает.

Плевать я хотел на его свинские традиции. Но то, что он сказал насчет паспорта, здорово меня ошарашило.

Я, честно говоря, человек книжный, мое представление о Западе сформировалось под воздействием беллетристики.

А в книгах, даже в самом поганеньком детективе, западный человек въезжает в гостиницу, записывается под любой фамилией, хоть Сосо Джугашвили, — и живет сколько хочет.

Есть у него паспорт, нет у него паспорта — администрации не касается. Лишь бы платил.

— Это, брат, одни мечтания, — выслушав меня, сказал Кирюха. — Есть такие правила, да не про нашу честь. Потому что мы иностранцы. Округленно говоря, грязные ауслендеры. Врем и воруем, воруем и врем. Да еще норовим пожить на халяву. Это ж чистая правда, эхьте вар.

— У меня что, на лице написано, что я иностранец?

— Конечно, написано. Только не на лице, а в глазах. Глаза у тебя иностранные, тоскливые. Трауриге ауслендише ауген.

— Врешь ты всё, — сказал я с досадой.

— Не, не вру, — возразил Кирюха. — Шенгенский житель даже обдриставшись смотрит весело, в упор. Этому его с детства учили. На немецком хоть бойко талдыкаешь? Шприхст ду фрай дойч?

— Объясниться могу.

— Ну, тогда вообще атас. В первой же гостинице тебя и заметут. "Штайгст ду аус, аршлох," — и весь разговор. Выметайся из Дойчланда, засранец.

Я сел на стул, поразмыслил.

— Ладно, с деньгами не пропаду. Найду какую-нибудь бабульку, сниму комнату…

— Где, в Берлине? Да берлинская бабулька в первый же день пошлет тебя на анмельдунг. В смысле прописываться.