— Вам, проживающим за оргией оргию, имеющим ванную и теплый клозет...

Все рты пооткрывали. Рифмоплет припечатывал гостей, как Булатович припечатывал Леннарта медяками и молитвой.

— Вам ли, любящим баб да блюда, жизнь отдавать в угоду? Да я лучше в баре блядям буду подавать ананасную воду!

Дамы ахнули. Кавалеры скрывали желание немедленно выйти на сцену и хорошенько отмутузить возмутителя спокойствия.

— У этого как фамилия? — спросил Эберман у распорядителя бала.

— Маяковский.

— Запиши — Маяковского больше не приглашать.

Мадам Прянишникова сказала:

— Весело здесь у вас. Вы, кажется, что-то хотели у меня спросить?

— Право, не знаю — ловко ли?

— Неловко рейтузы через голову надевать. Говорите уже.

Леннарт Себастьянович начал с комплимента:

— У вас такие красивые глаза. Я такие только раз в жизни видел. У одного мужчины.

— Вот как?

— Да. И этот мужчина мог делать совершенно невообразимые вещи.

— Какие именно?

Леннарт Себастьянович рассказал. Чем подробней он рассказывал, тем больший интерес вызывал у собеседницы. Наконец она сказала:

— Вам сказочно повезло: вы видели в действии один из самых редких и могущественных артефактов прошлого — тритона. Он способен бесконечное множество раз дублировать любой объект, будь то камень или металл. Большой предмет или маленький — тритону неважно, лишь бы он был цельный, а не составной. Вот эту вилку он может удвоить, а, скажем, хрустальную люстру — нет, потому что она собрана из разных элементов.

— Откуда вы все это знаете?

— У меня есть это, — и Эмма Павловна показала висящий на элегантной золотой цепочке кулон, изображавший довольно противного на вид насекомого. — Это муравей.

— Он тоже умеет удваивать вещи?

— Нет, у него более скромное предназначение.

— Но зачем эти амулеты?

— Они помогают нам участвовать в общем событии. Позволяют увидеть мир таким, какой он есть. Ведут нас по жизни.

— А как... э... получить такой предмет?

— Если ваше имя вписано в общий замысел — вам обязательно повезет. Но не сейчас, — и мадам Прянишникова неторопливо пошла прочь.

Это загадочное «не сейчас» имело совершенно конкретный смысл. Спустя пять минут двери в зал открылись и в проходах возникли полицейские. Леннарт Геральдович понял, что бал окончен, и попытался слиться с толпой, но вокруг него стало вдруг слишком тесно, и не успел он опомниться, как на руках у него защелкнулись наручники.

— Господин Эберман? — уточнил круглолицый мужчина во фраке.

— С кем имею честь?

— Меня зовут Кремнев Сергей Николаевич. А насчет чести позвольте усомниться. Уж чего-чего, а чести вы не имеете.

— Я буду жаловаться!

— Как же, как же... конечно, будете. Начальства у меня много, можете жаловаться всем сразу. Господа, прошу внимания! У вас на глазах мы задерживаем...

Эберман попался. Впервые в жизни. Многие ли могут похвастаться, что за всю их преступную карьеру они ни разу не были не только за решеткой, но и под подозрением!

— Фамилия, имя, отчество? — спросил его на первом допросе Кремнев.

— Эберман Леннарт Себастьянович.

— Полных лет?

— Сор... — начал Леннарт Себастьянович — и осекся. Сорок лет ему было, когда он провел первую свою блестящую операцию во время денежной реформы Николая Второго.

— Забыли? — изумился Кремнев.

— Нет, минутку, мне... Какой год сейчас?

— Вы издеваетесь?

— Какой сейчас год?!

— Сейчас десятое марта одна тысяча девятьсот пятнадцатого года, но если вы полагаете, что вам удастся изобразить невменяемого...

Пятьдесят восемь! Ему пятьдесят восемь лет! Куда выпали годы до сорокалетия? Куда канули годы до сегодняшнего дня?! Нет, у Леннарта Себастьяновича не было ретроградной амнезии или еще чего-то мудреного, он прекрасно помнил все события в своей жизни, он мог совершенно точно сказать, где находился и что делал в любой день едва ли не с первого класса гимназии. Его убило то, что жизнь пролетела так молниеносно!

Леннарту Себастьяновичу предъявили обвинение — много обвинений! — началось следствие, потом суд, однако пребывание Эбермана под стражей продолжалось недолго. Грянула Февральская революция, темницы рухнули, и на свободе оказалось столько всякого сброда, что о безобидном, в сущности, мошеннике все позабыли.

Эберман вернулся домой, на Тамбовскую, и обнаружил, что за два года в Крестах изрядно состарился. Теперь ему вполне можно было дать не шестьдесят даже, а все семьдесят. Он пошарил в своем тайнике, в камине, и ничего не нашел. Странно, что в построенный специально для такого случая тайник он за все годы так ничего и не отложил. Думал, что успеет, и вот, как оказалось, не успел.

Он стал старьевщиком. Все равно лучшее, что он умел, — это втюхивать окружающим всякую рухлядь. У него довольно сносно стало получаться, выросли и оборот, и выручка. Эберман вдруг открыл для себя радость простого труда, когда весь день ходишь от двора ко двору, общаешься с людьми, торгуешься, покупаешь, продаешь и чувствуешь течение жизни, а не теряешься в нем, как щепка, которую уносит потоком.

Его теперь узнавали на улицах, здоровались, интересовались новостями и рассказывали сплетни. Он чувствовал себя — усталость, радость, интерес, скуку, печаль, гнев, разочарование — эмоции, на которые раньше времени не было. Стал навещать и приглашать к себе племянника Эвальда. Они познакомились на суде — в первых рядах сидели брат Леннарта, его жена и пятнадцатилетний сын. Племянник наведывался в гости, обсуждал с ним искусство и политику, и Леннарт Себастьянович думал — вот сейчас и надо умирать, в состоянии абсолютного счастья.

Но тут вмешалось общее событие.

Эвальд с какими-то молодыми людьми, очевидно, тоже юнкерами, ввалился в квартиру рано утром, еще даже не рассвело. Все были замерзшие, промокшие насквозь, при себе был вещмешок и кожаный портфель.

— Дядя, я знаю, что ты раньше был жуликом. Нам нужен твой опыт, — сказал Эвальд.

— Что?

— Вот.

Они развязали мешок, и внутри оказались вещи, которые дядя Леннарт наметанным глазом определил как роскошные.

— Вы что, ювелирный магазин ограбили?

— Нет, Эрмитаж.

— Что?!

— Дядя, в стране переворот, к власти пришли большевики. Там сейчас уже грабежи начались, мы взяли совсем немного.

— Это немного, по-вашему?

— Дядя, ты поможешь?

— Сначала разденьтесь и обсохните. Я чайник поставлю.

Первым делом он спросил, какого черта они вообще поперлись в Зимний. Молодые люди рассказали все, без утайки, и вот тут-то сердечко у Леннарта Себастьяновича ёкнуло. Вот оно, то, что два года назад напророчила мадам Прянишникова. Значит, имя Эбермана есть в плане общего события.

От недавнего счастья не осталось и следа. Он с опаской смотрел то на мешок с сокровищами, то на портфель с коллекцией и никак не мог избавиться от чувства, что это все — проверка. Проверка — на месте ли тот бес, которого изгонял Булатович. И Леннарт Себастьянович чувствовал — здесь он, рогатый, поджидает. Жизнь опять начинала раскручивать маховик, сейчас все опять полетит кувырком... но как он без этого жил? Ведь в этом и смысл — жить так быстро, чтобы не замечать течения времени, в этом смысл вечной молодости — движение без остановки.

— И что вы собираетесь со всем этим делать? — спросил Эберман у гостей как можно спокойнее.

— Выехать за границу и там продать, — сказал тот, кто выглядел самым старшим, — Шура Скальберг.

— Разумно. Когда собираетесь?

— Еще не знаем. Но чем скорей, тем лучше. В самое ближайшее время здесь может начаться настоящая война.

— А как вы собираетесь поступить с вдовой Прянишниковой?

Мальчики переглянулись.

— Никак, — резко ответил Скальберг. — Дырку ей от бу­блика.

— Ты что, Кирюха же просил передать...

— Что ты ей хочешь передать? Последние слова? Пожалуйста, иди и передавай.

Эвальд осекся.