О предприятии брата Кондратия знали все, но никто не возражал и не пытался усовестить падшего в бездну греха брата. Оно и понятно — большинство братьев кормилось с этого предприятия.

И вот однажды отец Антоний, которого совсем уже одолели разбирательства с Синодом, открыто сказал, что безобидное учение об Имени Божьем не могут обвинять в ереси стяжатели и казнокрады. Настоятель вызвал к себе Кондратия и сказал:

— Вот что, брат Кондрат. Ересь из нашей обители уже в Андреевский монастырь переметнулась, этак скоро весь Афон в ней погрязнет. Урезонь Антония. Ну, как ты умеешь. Посули ему там чего-нибудь... Смотри, не урезонишь — как ни жаль мне, а придется с тобой расставаться, потому как всяческие комиссии и ревизии мне сейчас ну никак не с руки.

Брат Кондрат был известный демагог, переговорить его не мог никто. Он взял бутылочку кагора, сыра, овощей, ковригу хлеба — и пошел замиряться с Булатовичем.

Он осторожно постучал в келью. Отец Антоний сам открыл и посмотрел на гостя. Если бы кто со стороны видел эту сцену, не смог бы не улыбнуться: Булатович был высок и статен, лицо имел почти черное от загара, а перед ним, едва не вдвое ниже, замер с дарами Кондратий, бледный, белобрысый. Не иначе, Сатана пришел уговаривать архангела Михаила супротив Отца Небесного восстать.

— Здрав будь, батюшка, — приветствовал Кондратий Антония.

— И тебе не хворать. Заходи, чего уж.

Кондратий вошел в маленькую камеру и обрадовался, что он такой маленький, иначе пришлось бы передвигаться, как отцу Антонию, сгорбившись.

— У меня, батюшка, разговор до тебя деликатный. Не откажи, выслушай.

— Говори, чего уж, — разрешил Булатович, усевшись на жесткое свое ложе, представлявшее грубо отесанный плитняк, покрытый циновкой.

Брат Кондратий начал заученную уже речь, которой охмурял всех братьев, в том числе отца-настоятеля.

— Всякой обители следует себя на что-то содержать, правильно? Хоть и не хлебом единым жив человек, без хлеба ему никак не прожить. Как ты будешь слово божье нести, если слаб и немощен? Сам знаешь, времена сейчас неспокойные, пожертвований едва хватает, чтобы концы с концами сводить, где тут о душе подумать, когда брюхо от голода сводит? Я же помогаю обители не только есть и пить, но даже веру укрепляю, потому что всякий раз с божьей помощью создаю маленькое чудо, и появляется на столе вместо воды — вино, вместо творога — сыр, вместо сухаря — овощи и свежий хлеб.

Произнося эту речь, Кондратий выбрасывал в маленькое окошко кельи, выходящее на отвесную скалу, сначала кувшин с водой, заменяя его бутылкой кагора, потом плошку с творогом, положив на ее место сыр, последним вышвырнул ржаной сухарик, и из рукава на стол вывалились помидоры, сладкий перец, хлеб...

— Не стоит дьявольские козни называть божьей помощью, — ответил Антоний. — Зря ты принес всю эту снедь, Кондратий, не нравятся мне такие фокусы.

— Фокусы? — рассердился Кондратий. — А вот все это тебе что, бог подает? И творог твой, и хлеб, и прочее? Бог тебя содержит? Нет, это люди делают всё. Старушка на богомолье приезжает, вдова, мать, что дите потеряла. Их слезы ешь-пьешь. На их последние гроши.

С этими словами он вынул из рукава медную монетку и швырнул ею в Антония. Отец не закрылся от снаряда, а ловко поймал его и подбросил на ладони.

— Вот, значит, как дело обстоит? — улыбнулся Булатович. — Спасибо за урок. А я-то, старый пень, думал, что не брать должен, а давать, как меня отец Иоанн учил.

Глаза Антония вдруг полыхнули зеленым и голубым цветом, он начал крестить Кондратия, и на каждое крестное знамение в лоб хитромудрому ключнику влетала медная монета:

— Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи, и от словесе мятежна, плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тя истина Его.

Отец Антоний читал псалом и наступал на лукавого гостя. Медяки летели в Кондратия со всех сторон, больно хлопали по щекам, по лбу, по плечам. Кондратий в ужасе не мог отвернуть лица от страшных и прекрасных глаз Булатовича.

— Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы, летящия во дни, от вещи, во тме преходяшия, от сряща, и беса полуденнаго. Падет от страны твоея тысяща, и тма одесную тебе, к тебе же не приближится, обаче очима твоима смотриши, и воздаяние грешников узриши. Яко Ты, Господи, упование мое, Вышняго положил еси прибежище твое. Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему, яко Ангелом Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих.

Они уже вышли из кельи, и голос иеромонаха гремел по коридорам, и прочие монахи высунулись посмотреть, из кого Булатович изгоняет беса. Узрев это поистине апокалипсическое действо, монахи скрывались обратно в кельи и принимались истово просить прощения у Господа за прегрешения свои, а отец Антоний продолжал гнать беса:

— На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змия. Яко на Мя упова, и избавлю и: покрыю и, яко позна имя Мое. Воззовет ко Мне, и услышу его: с ним есмь в скорби, изму его, и прославлю его, долготою дней исполню его, и явлю ему спасение Мое.

Посрамленный бес вывалился спиной вперед в монастырский двор и плюхнулся афедроном в пыль.

— Медяки подбери, пригодятся, — сказал напоследок Булатович и ушел к себе.

Весь следующий день в монастыре только и разговоров было, что об изгоняющем ключника Антонии да о ползающем на карачках Кондратии, подбирающем мелочь, разбросанную Булатовичем. После такого инцидента даже и думать не стоило, чтобы оставлять Кондратия в монастыре. Леннарт плюнул и вернулся в Петербург — все равно он уже достаточно подзаработал и продолжал контролировать канал до тех пор, пока его не перекрыли сами монахи.

Конечно, фокус отца Антония не изгладился из памяти Леннарта Себастьяновича. Он не верил в чудеса, но верил в некоторые необъяснимые феномены, например левитацию йогов, и полагал, что Булатович обладает каким-то даром преумножать материю. Все монеты, которые он собрал в Афоне, были точной копией той, которую бывший Леннарт Себастьянович швырнул в монаха. Эберман хотел знать — врожденный ли это талант или приобретенный.

Изучив историю Иоанна Кронштадтского, Леннарт понял, что Булатович повторяет трюки своего наставника. Иоанн тоже любил осчастливить народ, раздавая мелочь налево и направо, и, когда его спрашивали, откуда у него столько денег, он просто отвечал:

— У Бога нет ни эллинов, ни иудеев. У меня своих денег нет. Мне жертвуют — и я жертвую. Я даже часто не знаю, кто и откуда прислал мне то или другое пожертвование. Поэтому и я жертвую туда, где есть нужда и где эти деньги могут принести пользу

На такие пожертвования он строил церкви, школы, богоугодные заведения. Леннарту это казалось если не подозрительным, то по крайней мере — странным, что жертвуют священнику, а не тем же школам или больницам. Значит, талант передался от учителя к ученику... Эберману очень хотелось изучить этот феномен, но были у него дела и более злободневные — например, не угодить в лапы полиции.

Началась война с Германией. Леннарт Себастьянович нашел еще один прекрасный способ заработать. Он заключал договоры на поставки фуража, провианта или обмундирования, брал аванс — и исчезал. Методы приходилось совершенствовать, потому что военные и полиция быстро учились. В конце концов риск стал превышать выгоду, и Леннарт Себастьянович перешел на благотворительные балы, где и столкнулся с мадам Прянишниковой.

Эти яркие голубой и зеленый глаза спутать нельзя было ни с чем. Точно такие же глаза были у Булатовича, когда он читал девяностый псалом. Интересно, она тоже умеет умножать предметы?

Они познакомились. Мадам Прянишникова моментально оценила размах натуры Леннарта Себастьяновича и похвалила исполнение операции. Она сразу раскусила, зачем Эберман собрал этих толстых напыщенных индюков, пригласил к ним поэтов, которым все равно где читать свои вздорные вирши. Правда, среди ангажированных стихоплетов затесался один, которому непременно надо было все испортить. Вышел — длинный, несуразный, в безвкусной желтой кофте, с огромным бантом на шее — и давай грохотать: