Фасад дома выходил на старицу. Берег был крутой, но река уже начинала уходить, когда эту дачу только собирались строить, потому что внизу, под обрывом, располагался еще один домик, уже не в два, а в один этаж, и вот он, судя по всему, и служил бандитам загородной резиденцией. И то правда — со стороны шоссе ничего не видно и не слышно, хоть на голове разгуливай, подходы тоже завалены будь здоров — ну кому, кроме чекиста или агента угро придет в голову лезть в помойку? Ленька поудобней перехватил камень и начал спускаться по деревянной лестнице.

Внизу тоже никого не оказалось. Домик стоял на сваях, обмелевшая речка пряталась под мостками, и здесь царила такая тишина, что Леньке начало казаться, что нет ничего: ни станции Лигово, ни Питера, ни войны. Как в такой обстановке можно думать о том, как украсть, ограбить, убить?

Ленька подошел к дому и заглянул в окно. В таком бардаке мысли о том, чтобы кого-нибудь убить, вполне могли появиться. Скатерть заляпана, пол затоптан и заплеван, занавески в подпалинах и жирных пятнах. До того разгула грязи, что царил наверху, здесь еще далековато, конечно, но если постараются, то за лето могут и тут все разнести. Похоже, что сюда бандиты перебрались по весне, а то, что Ленька видел наверху, — следы ранних заседаний.

Пытаться отыскать признаки совершенного здесь преступления Ленька не стал. В уголовке это лучше умеют.

Он собрался уже возвращаться на станцию, когда сверху донеслись чьи-то голоса. Леньку обуяла паника — один, без оружия, и бежать некуда. Он оглянулся.

Мостки уходили чуть ли не на середину реки. Слева весь берег зарос ивняком и камышами. Выбирать не из чего — либо бросаться в воду, либо лезть под пули. Голоса приближались, и надо было решаться.

Осторожно, чтобы не слишком сильно плескать, Ленька соскользнул в воду. Неглубоко, всего-то по грудь, но зато под ногами ил, и в мутной реке легче спрятаться. Одежда сразу отяжелела и потянула ко дну.

— А я говорю — щука! — послышалось с лестницы. — Она тут с мая плещет, здоровая, падла. Ботануть бы ее...

Ленька вдохнул полной грудью и нырнул.

Он греб в полной темноте, наугад, постоянно забирая влево, чтобы не всплыть на открытой воде. Воздуха стало не хватать практически сразу после нырка. Легкие жгло, в ушах, груди, в ногах и руках работал паровой молот. Сначала ему казалось, что он уплыл очень далеко, потом он с ужасом понял, что барахтается на одном месте, а бандиты смотрят на него с мостков и паскудно ржут.

Сколько можно протянуть без воздуха? Минуту? Две? А как узнать, сколько прошло времени? Надо начать считать. Один, два, три... Нет, так слишком быстро. Надо успокоиться. Я гребу быстро, меня не заметят. Или заметят? Хоть бы уж стрелять начали, ну невыносимо же все это терпеть... Не могу, сдаюсь!

Проплыл он метров тридцать. Даже не проплыл, а прополз по дну. Оглянулся. От дачи его отделяла надежная стена ив, слышен был все тот же голос:

— Я же говорил — щука. Вон, опять плеснула. Слушай, у Ванюрика вроде граната была! Давай жахнем, она сама всплывет!

— Тебя Ванюрик самого тогда жахнет, те´лепень! Идем давай, печь затопим.

Послышались шаги по настилу.

Ленька не вылезал из воды, пока не отдышался. Потом начал осторожно ползти к берегу. Вылезал на сушу тоже очень медленно, потому что слышимость была очень хорошая и любой звук на даче раздавался чуть ли не над самым ухом. Окончательно выбравшись на берег, он аккуратно снял сапоги и слил воду в траву.

Некоторое время он просто сидел, ожидая, пока вода стечет с одежды. Как назло, ткань гимнастерки была плотная и воду выпускала крайне неохотно. Отчаявшись ждать, Ленька осторожно встал и босиком побрел по берегу. Голоса на даче медленно отдалялись, потом стали неразборчивыми и скоро слились с прочими звуками природы. Только теперь Ленька натянул сапоги и побежал напролом сквозь кустарник и заросли иван-чая на станцию, с которой уже доносился стук колес проносящихся мимо составов и паровозные гудки.

Старушка-нищенка стояла на месте. Увидев мокрого, грязного, в репьях, одуванчиковом пухе и в зеленке от травы, она всплеснула руками:

— Милай, да што с тобой?! Неужто с дьяволами стыкнулся?

— Ничего-ничего, бабуля. Жив-здоров!

— Слава тебе, святый боже, помиловал! Беги, милай, беги!

— Будьте здоровы.

Патрульный на станции открыл рот, увидев Леньку. Еще бы — такое чучело не каждый день увидишь.

— Рот закрой, кишки простудишь! Веди к начальнику станции!

— А ты кто такой?

— Агент Пантелкин, транспортный отдел чека! Быстро к начальнику, и тебе ничего не будет!

Начальник станции, пожилой мужчина в мундире железнодорожного инженера, появление Леньки воспринял более хладнокровно.

— Товарищ начальник, я это, а он тут это, — попытался оправдаться перед начальством патрульный. Но железнодорожник поднял руку, прерывая подчиненного, и сам обратился к Леньке:

— Что вам угодно?

— Товарищ начальник станции, я агент чека Пантелкин, линейный отдел Балтийского вокзала. Мне срочно нужно позвонить.

— У вас есть документы?

Ленька пошарил в кармане и вынул раскисшую от воды бумажку.

— Разбирайте, — он положил бумажку на стол. — Пожалуйста, дайте позвонить. Вопрос жизни и смерти.

Начальник посмотрел на мокрый мандат, на Леньку, снял с рычага черную эбонитовую трубку и протянул агенту Пантелкину.

— Барышня, мне уголовный розыск. Да. Дежурный? Срочно, Кремневу, от Пантелеева. Мокрый красный.

Ленька посмотрел на хронометр, тикавший на столе начальника. Четыре часа пятьдесят семь минут пополудни.

Леннарт Себастьянович Эберман старьевщиком работал не всегда. Были в его жизни и головокружительные приключения, и взлеты, и падения... всякое было. Он служил и ямщиком, и официантом, и казначеем благотворительного общества, и ключником на Афоне. Вот там он впервые и узнал о тритоне.

Знание было случайное и пустячное, на первый взгляд. В 1912 году вернулся из Эфиопии отец Антоний Булатович, который ездил в Африку проповедовать и обращать в православие дикарей, а также договориться с тамошним императором о строительстве православного монастыря. Вернулся практически ни с чем — Менелик оказался немощен, за него управлял страной внук, который хотел всех эфиопов обратить в магометанство, по вере отца.

Возвращался Булатович не по своей воле. Его вызывал святейший Синод, и дело было скандальным — оказалось, что иеромонах Антоний впал в ересь и исповедовал имяславие. Это грозило обернуться скандалом — надо же, ученик и любимец самого Иоанна Кронштадтского, человек, которому император поручал исполнение секретных миссий, так низко пал и не оправдал оказанного доверия.

Впрочем, дядю Леннарта это не касалось. Он был абсолютно неверующим, просто имел от природы феноменальную память и, изучив внутренний распорядок монастырей, все молитвы и службы и прочее, закончил экстерном семинарию, путем некоторых ухищрений добился себе места на Афоне и развернул бурную деятельность.

Зная, что церковь не облагается налогами и таможенными сборами, дядя Леннарт, носивший в монастыре имя брат Кондратий, связался с греческими и турецкими контрабандистами и начал отправлять в Россию под видом Свято-Пантелеймоновской святой воды оливковое масло, косметику, табак, опиум и все остальное, что имело высокий спрос на родине.

Братия всех монастырей делится на две неравные части. Одни и впрямь покидают мир по велению души и сердца и проводят дни и ночи, истязая тело постом и укрепляя дух молитвой.

Увы, таковых в монастырях совсем немного — смиренных и кротких богомольцев, готовых прийти на помощь ближнему своему, отдав последнюю корку хлеба и сняв последнюю рубашку. Большинство же прячется за стенами монастыря, чтобы избежать ответственности — гражданской или уголовной, сделать духовную карьеру, подсиживая истинно верующих и спекулируя на догматизме Синода, или же вот так, как брат Кондратий, жаждут наживы.