Нет, в девичью теплушку не полез, постеснялся: хотя и спят одетые, в гимнастерках, в юбках, но есть же какой-то женский утренний туалет…
Пошел между эшелонами. Считал танки. Удивился, что состав с такой техникой и людьми — вон сколько вагонов с печками! — идет без зенитного прикрытия. Короткая переброска? Откуда, куда? Но о таких вещах на войне не спрашивают.
Двери в одной из теплушек открылись. На землю легко соскочил подполковник, на вид — паренек, невысокий, стройный, с белой непослушной шевелюрой, без шинели, в кителе.
Протянул в щель двери руки и с необычайной легкостью, как маленькую, подхватив на лету, опустил из вагона… Лику, потом так же Ванду. Девчата засмеялись. Я не верил глазам своим, ушам. Не сон ли это? Даже больно ударило в голову. Сначала — от радости. Потом — от злости. Им смешно? Им еще смешно? И к подполковнику появилась злая ревность: какой жечный кавалер! Щелкопер! Лапай! Как высаживает девчат! Как хватает!
В должности комсорга я ни на кого голоса не повысил, кроме необычного того случая, когда Старовойтов и Глаша подорвались на минах: шофера «крестил», спасшего нас от «мессера». А тут… занятые подполковником, Ванда и Лика не успели заметить меня, как я закрутил такое!..
— …! Чертово отродье! Где вас носит, заразы!
Лика первая обернулась, глаза ее стали как противотуманные фары. А Ванда присела, будто хотела спрятаться под вагоном. Но я знал, видел, что паясничает, чертова кукла, играет, и разозлился еще больше. Дополнил свою брань цензурными, но страшными угрозами:
— Из партии вылетишь! Под трибунал отдам! Глупость, конечно, городил. За считанные секунды разрядил все, что накопил за бессонную ночь — страх, отчаяние, гнев. Словом, сорвался парень. Потом стыдился глянуть в глаза… Лике. Ванды не стеснялся, невесте своей мог добавить и с глазу на глаз.
Подполковник крутнулся на одной ноге, привычным движением поправил китель, стукнул каблуками наглянцованных хромовых сапог.
— Товарищ младший лейтенант! Ко мне!
Я приблизился, но шаг не чеканил, переваливаясь, подошел, все еще со злостью думая: «Буду я перед тобой вытягиваться, щелкун! Что ты мне сделаешь? Через пять минут твой литерный повезет тебя неизвестно куда».
— Младший лейтенант! Как ходите? Как ходите? Как корова на льду! Станьте как положено! — Звонко крикнул: — Ремень подтяните! Распустил пузо, как беременная баба!.. А язык, язык как распустил! Офицер победоносной армии! В Европе находишься, азиат!
Унижал перед девчатами. Но испугало другое: разбудит остальных и будет до отхода эшелона «топтать». Такие безусые подполковники любят «власть употреблять». Правда, у него были усики, маленькие, рыженькие, как у гимназиста из чеховского рассказа. Но было у него другое, что, когда я заметил, заставило меня подтянуться: на кителе над орденскими планками сияла Звезда Героя. Нет, парень, пожалуй, не попрыгун и не из тех тыловых штабистов, что даже на вокзалах придирчиво останавливают каждого младшего по званию.
— Вот так! Такой бравый офицер и такой бескультурный! Из какого училища? — И девушкам: — Много у вас таких?
Ванда, видел, готова была прыснуть со смеху, даже рот прикрыла воротником шинели. А Лика смотрела необычайно серьезно и, по-моему, сочувствовала мне, понимала, как много я пережил из-за них.
— Доложите командиру своей части… Командир танковой бригады полковник Сивошапка за нецензурные слова при дамах арестовывает вас на пять суток. Повторите.
— Есть, пять суток, товарищ полковник!
— И зарубите на носу, младший…
— Есть, зарубить на носу! — почти весело ответил я, потому что снова теплой волной обдала радость от возвращения девчат и появилась внутренняя усмешка от фамилии командира бригады (Как в «Свадьбе в Малиновке», хотя знал, что Сивошапки там нет), и оттого, что он сам себя повысил в звании («Любуется собой, полковничек!»), и оттого, что Ванда и Лика — дамы («Ох, дались мне эти дамы!»).
— Товарищ полковник! Не наказывайте его. Он — мой жених, — кажется, без игры, без шутовства, серьезно попросила Ванда.
— Ваш жених? — удивился и, казалось, разочаровался Сивошапка. — У вас такой некультурный жених, Ванда?
— Павел хороший, — сказала Лика.
— Так это он? Ну, счастливчик, лейтенант!.. Они мне про вас все уши прожужжали. — Вздохнул: — Жаль мне прощаться с вами. Но вынужден передать такое сокровище в руки вашего Кузьмича.
— Кузаева.
— Кузаева так Кузаева. Этому не доверяю. Снова не убережет. Бегом — за мной! Время не ждет! Берлин ждет!
И действительно, как мальчишка, побежал к нашему штабному вагону, сигая через четыре шпалы. И девчата побежали за ним. Но сначала Ванда обернулась и показала мне язык.
Ошеломленный, я стоял по стойке «смирно». Но через минуту охватила новая злость — на Зуброва. Я, комсорг, искренне пожалел, что нахожусь в 1945-м, а не в 1813 году, когда этим путем русские шли на Париж.
Потом мне рассказала Антонина Федоровна: — Хорошенько я пропесочила того гусара. Послушайте, что надумал золотой герой. Говорит моему Кузаеву: «Отдайте, майор, мне этих девчат — я вас озолочу, у меня вагон трофейного добра». Увидел, что майор жену везет… Вы представить себе не можете, Павел, как я возмутилась. Подумайте только: какой крепостник нашелся! За барахло людей покупает! Казак! Вольный человек! Разгулялся, считает, ему все позволено. Ох, выдала ему, ох, выдала! Вы бы слышали. Мой Дмитрий Васильевич даже испугался, уговаривать меня начал: дескать, гость пошутил. А гость выскочил из купе как вареный рак. Дошло, наверное, до него все же…
Я злорадно усмехнулся: так тебе и надо, хоть ты и герой! А потом и самому стыдно стало: тоже крепостник, турок, не одну из двоих жаль отдавать, а обеих готов себе присвоить. Одной ручки будешь гладить, с другой язык чесать? Так? Ай да Павел!
4
В сумерках того же дня подъехали к давно известному месту дислокации. Отмахали как ни в один из дней пути — за сутки от Варшавы до Познани. Может, изменили нам литер? Во всяком случае, радовались такой скорости. Шли почти без остановок, лишь под вечер — кажется, во Вжесне — удалось накормить людей обедом.
На ходу по теплушкам не погуляешь. А мне не терпелось увидеть «дезертирок». Правда, стыдно было перед ними — за брань. И боязно: хватит ли у Ванды такта смолчать при девчатах и не выговорить мне за гадкое слово? Собственно, только одно слово меня и беспокоило, остальная брань, она как бы абстрактная. А это как сорвалось? Пусть думают — от радости. Так и скажу. За то, что я, как никто, верил в их возвращение, можно простить любые слова. Подумаешь, слово! Не воробей! И воробей. Какие только слова не слышали армейские девчата. А вообще-то хотелось пойти и поцеловать их симпатичные личики. И поцеловал бы первую Лику. При всех. Назло Ванде — из-за нее пережил столько волнений. Представил Ликины губы, и даже сладкая теплота разлилась в груди.
Но к девчатам не добраться. А в проходе офицерского вагона маячат передо мною Тужников и Зубров. И они, и остальные весь день стоят у окон, смотрят на чужую землю, на запад от Варшавы уцелевшую — так стремительно наступал Жуков.
На Тужникова у меня особой злости нет. Он оставался верен себе, муть в душе моей осадил странным образом:
— Все равно я им влеплю. Да и тебе, думаю, стоит мерочку овса отмерить. Не лови ворон.
Сказал — и словно помирились. Начальник есть начальник, его не выбирают, принимай таким, каков есть.
Кипел я при взгляде на Зуброва. От него — хотя бы слово: объяснение, шутка, рассуждение… Будто ничего не случилось. А мне хотелось сказать ему пару ласковых слов. Да запретил Колбенко. Утром, когда еще стояли на той станции, я сказал ему:
— Мне хочется дружка моего выбросить из вагона.
Константин Афанасьевич встревожился, приказал с отцовской строгостью:
— Не глупи, Павел! И — никаких объяснений. Все забыто! Самое разумное — забывать глупые подозрения.
Но особенно утешили Антонина Федоровна и Мария Алексеевна. Позвали в купе командира, долго держали. Рассказали о казаке Сивошапке, как он девчат «торговал», — сначала с возмущением, потом чуть ли не с юмором. Муравьева даже как-то очень по-матерински пожалела его:
