— Так я не отвечаю. Но стоит ли лишать веры в мир? Жить не захочется…

— Это правда: счастлив, кто верит.

У меня вырвался чуть ли не крик отчаянья:

— А что отвечать, Константин Афанасьевич!

— Ты правильно отвечаешь, Павел. Сердцем и я верю, жажду… У меня же дети. Разум вот у меня противный. Скептик я. Не романтик, как ты. Выбили из меня романтику, как пыль из мучного мешка.

Спросить, кто выбил, я не осмелился.

Бетховен, Бах, Чайковский… Никогда классическая музыка так не волновала. Я просто не понимал ее раньше. Начал понимать? Очень возможно, что человек, постепенно или внезапно, светлеет разумом или приобретает такие душевные качества, с которыми приходит осмысление главных ценностей жизни. Или, может, для понимания некоторых из них, той же музыки, нужны определенные условия, определенный настрой? Осенний поздний вечер, дождь барабанит в стекла. Сосны шумят за окном. А в комнате тишина. Книги в шкафу. Музыка из репродукторов. Мысли о близком мире, о новой жизни. Мысли еще тревожные. И все же главное, пожалуй, в них — уверенность, что «со мной ничего не случится». Три года не было ее, уверенности. Нет, просто давно не думал ни про смерть — к войне привыкаешь, ни тем более про такую вот тишину — с музыкой. Тишина с музыкой. Странное ощущение! Может, действительно прав Тужников: расслабились мы, уверенные, что не завоет сирена боевой тревоги, не упадут бомбы, не поранят землю, не убьют людей, не порвут небо разрывы снарядов.

Такая волшебная музыка вынуждает к молчанию, хотя вообще-то хочется поговорить, порассуждать.

«Тянет тебя на философию, Павел», — еще как-то раньше пошутил Колбенко. В последние дни я многих склонял «пофилософствовать» — как бы собирал ответы на вопрос: что люди думают о будущем?

Порадовал Кузаев. Его мысль: война всех научила и коллективный разум человечества возвысился до новой, высшей, ступени, это не может не влиять на поиск разумных взаимоотношений народов, стран, людей.

Шаховский сказал категорично:

«Мир мало изменится, но мы с вами, мой юный друг, убивать подобных себе больше не будем».

«Ты рано демобилизуешься», — упрекнул Тужников.

А Данилов помрачнел: «Боюсь я ее, новой жизни. Она представляется мне цыганским счастьем. А ты знаешь, какое оно, цыганское счастье? Всегда — за горой, за лесом. И в тумане».

Постучали в дверь. Что за поздний гость?

— Кто там?

— Сержант Игнатьева.

Колбенко, раздетый до исподнего, грел у грубки больные ноги. Нырнул под одеяло.

— Заходи, заходи, Женя.

Обрадовал меня ее приход. Женя любит музыку и понимает ее. Вот с кем можно «пофилософствовать».

— Товарищ старший лейтенант…

— Не козыряй. Я без штанов.

— Вас, товарищ младший лейтенант, просит позвонить старший сержант Масловский.

— Что припекло посреди ночи? — буркнул Колбенко.

— Не могу знать.

Я обул сапоги, накинул плащ-палатку: до штабного здания двадцать шагов, но сечет дождь. Вышли в темноту.

— Где дневальный, что вы за посыльную?

— Мне не спится, и я сидела в телефонной.

— О чем вы думаете, когда не спится?

— А вы почему не спали?

— Приводили к ладу искалеченный мир.

— Привели?

— Вы думаете, это просто?

— О, если бы я так думала — мне спалось бы.

Еще одна изболевшая душа!

Виктор ждал у телефона. Сам взял трубку.

— Слушай, я прошу: приди сейчас на батарею.

— Что случилось?

— Не телефонный разговор.

— Уверяю тебя: финны не подслушивают. Зачем им теперь наши секреты!

— Мне не до шуток.

— Ты меня пугаешь.

— Не бойся. Тревоги не поднимай.

— Пароль?

Сообщать пароль по телефону запрещалось.

— Я встречу тебя.

Пока я ходил на командный пункт, Колбенко уснул, и я почти порадовался: не будет отец волноваться за мой ночной поход на батарею.

Намотал портянки, обулся, надел шинель. Много воспалений легких. Когда воевали вблизи Северного полюса, не помню, чтобы кто-нибудь лежал с такой банальной штатской болезнью. Никакая холера не брала, никто не портился — как в холодильнике. Пахрицина объясняет болезнь наличием вируса, возможно подброшенного финнами. Версия у большинства офицеров вызвала улыбку. Кузаев запретил давать такое разъяснение рядовому составу. А у Тужникова своя теория: психологически расслабился народ, потому и болеют.

Днем я наведывался на батарею. Данилов ходил с температурой. На мои уговоры обратиться к врачу комбат разозлился: «Я лучше профессора умею лечить себя. Цыганскими средствами». Может, из-за его болезни вызывает меня Масловский? Но почему меня? Нашел лекаря!

Виктор встретил на полдороге: посигналил фонариком. Сошлись. Почему-то по его плащ-палатке слишком шумно барабанил дождь — как по жести.

— Что у тебя горит в такой дождь?

— Они хотели стреляться. — Кто?

— Князь и цыган.

— Ты что, ошалел?

— Я? Они ошалели.

— Из-за чего?

— Из-за бабы, естественно.

— Из-за Лики?

— Я от такого искушения давно бы избавился. Лика ваша — многолика. Тебе не хочется подстрелить кого-нибудь из-за нее?

— Не городи ерунды! И не изображай себя святым. Передо мной. Рассказывай, что произошло.

— Думаешь, я много знаю. Меня подняла дневальная Роза Бейлина. Я спал. Бабы — как шпионки, их хлебом не корми, а дай послушать, о чем говорят командиры. Твоя любимица Балашова все секреты выведывает. Когда в бараках жили, она буквально мучилась — там под дверью не станешь. А в землянке — стань у трубы, с искрами слова летят…

— Слушай! Ты сам похож на бабу. Что ты начинаешь с горшков? Что услышала твоя Роза?

— Думаешь, можно было понять, что она услышала? Она вытянула меня сонного из землянки на дождь. За шиворот тащила. Хорошо, я спал в штанах…

— Ты что, издеваешься надо мной?

— Какое, к черту, издевательство! Девчонку трясло. «Ой-ой, командира спасайте! Они стреляются!» Я сразу догадался, кто это они. Натянул сапоги и в нижней рубашке — в комбатову землянку. Они стояли друг перед другом, держась за кобуры. Петухи, да и только. Но не красные, а белые… побледневшие. Ты же знаешь, Данилов в гневе всегда белеет, меня его бледность не однажды пугала. Смуглое лицо делается пепельным. Я потребовал у них пистолеты. Ох, такого его бешенства никто еще не видел! Он не закричал — прошептал, но как прошептал! Ты услышал бы! Закомандовал мне: «Кру-гом!» Да меня не испугаешь. Я пригрозил, что подниму батарею по тревоге и вызову командира дивизиона. Стал между ними. И Шаховский молча покинул землянку. А цыган выхватил пистолет и хотел броситься за ним. Но я заслонил двери. Он тыкал мне дулом в зубы. Губу рассек, идиот… Мог застрелить, как думаешь?

Виктор злился. Но в рассказе его пробивался смешок. Мне же было не до смеха. Я очень встревожился. Были за годы войны, особенно после появления девушек, самые невероятные истории. Иногда и трагические. Но не на таком уровне. Два офицера, капитан и старший лейтенант, командиры немалых рангов по масштабам дивизиона… Ситуация для трибунала. Узнает Зубров…

Я прикидывал про себя, как скрыть эту пусть себе и романтическую, но дикую историю. Такие умные люди — и такие дураки! А если не удастся утаить, если выплывет, то как превратить в невинную шутку, над которой можно было бы посмеяться? Тревожила меня и судьба третьего человека — Лики. Не стала бы она без вины виноватой. Кузаев, если дойдет до него история в натуральном виде, наверняка в первую очередь избавится от нее. А это мне показалось несправедливым. Наказать нужно виноватых! Кто виноват, если двое полюбили одну? История стара как мир. И всегда новая, всегда необычная.

— Роза не сменилась с поста? — Нет.

— Предупреди, чтобы никому ни слова. Кто дежурный офицер?

— Унярха. Спит как хорь.

— Пошли к цыгану.

— Не пойду. Пошел он к черту! Хватит с меня его пистолета. Губа болит. Вот отцовский сынок, зараза! В трибунал захотел.