Теперь им владело уже не любопытство, не влюбленность. Теперь он чувствовал лишь глубокую неловкость.
Какой трюк был применен здесь архитектором, он так никогда и не узнал; быть может, просто убрали перекрытие и получилась небольшая комната высотою в два этажа, но, так или иначе, это была молельня, залитая потоками света внизу, возносившаяся сквозь мрак, казалось, к самым небесам. Стены были затянуты черным бархатом; стульев не было; в центре возвышался широкий алтарь.
Что это — безумие или странный гротеск, этот алтарь, убранный китайскими тканями — алыми, персиково-желтыми, изумрудными, золотыми?
Две широкие ступени розового мрамора. Над алтарем висело гигантское распятие; из раны в боку Христа, из пробитых гвоздями рук и ног сочилась кровь, на верхней ступени стояли гипсовые бюсты девы Марии, святой Терезы, святой Екатерины, скорбное изваяние умирающего святого Стефана. Зато на нижней ступени тесно сгрудились «языческие идолы», как называл их Элмер: божки с обезьяньими и крокодиловыми головами, божок трехглавый и божок шестирукий, Будда из нефрита и слоновой кости, обнаженная гипсовая Венера, а в самом центре — прекрасная и жуткая, страшная и обольстительная серебряная богиня с тройным венцом на голове, с узким, продолговатым и страстным лицом Шэрон Фолконер. Перед алтарем лежала длинная черная бархатная подушка, очень мягкая и пышная.
Шэрон порывисто опустилась на колени и подала Элмеру знак последовать ее примеру.
— «Час настал! — вскричала она. — О пресвятая дева, матерь Гера[93], матерь Фригга[94], матерь Иштар[95], матерь Изида[96], грозная матерь Астарта[97]! Это я — твоя жрица! Та, что после вековечных странствий, после долгих лет слепой тьмы возвестит миру, что все вы — одно, и все воплотились во мне! И с этой вестью вселенная обретет покой и мудрость, постигнет тайну светил, изведает глубины познания! Вы, что склонились ко мне и коснулись уст моих бессмертными перстами, примите в лона ваши брата моего, откройте очи его, освободите скованный дух, сделайте подобным богам, дабы со мною вместе он мог нести в мир откровение, которого, задыхаясь от мук, тысячи скорбных лет ждут люди!
— О крест из роз и таинственная башня из слоновой кости -
Услышь мои моленья!
О гордый полумесяц апреля -
Услышь мои моленья!
О разящий меч из стали, без изъяна -
Услышь и ты мои моленья!
О ты, змея с загадочными глазами -
Услышь мои моленья!
Вы, скрытые завесой, вы, обнаженные — из забытых пещер прошлого — с вершин будущего, из шумного сегодня, слейтесь во мне, вознесите его, примите его, грозные, безымянные! Нас вознесите от тайны к тайне, от светила к светилу, из одного владения к другому, к самому престолу!»
Она взяла библию, лежавшую подле нее на черной бархатной подушке у подножия алтаря, сунула ему в руки и крикнула:
— Читай, читай — скорее!
Библия была раскрыта на «Песне Песней», и он, все еще растерянный, стал читать нараспев:
— «О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, дщерь именитая! Округление бедр твоих — как ожерелье, дело рук искусного художника. Два сосца твои, как два козленка, двойни серны. Шея твоя, как столп из слоновой кости. Волосы на голове твоей, как пурпур; царь увлечен твоими кудрями. Как ты прекрасна, как привлекательна, возлюбленная, твоею миловидностью!»
Высоким, немного резким голосом она прервала его:
— О мистическая роза! О лилия изумительнейшая, о дивный союз! О святая Анна[98], матерь непорочная; Деметра[99], матерь благодетельная; Лакшми[100], матерь светозарная, смотрите: я принадлежу ему, и он — вам, и вы — мне!
Он продолжал читать, и голос его гремел, словно голос жреца, торжествующего победу:
— «Подумал я: влез бы я на пальму, ухватился бы за ветви ее…»
Он так и не дочитал этот стих до конца: стоя на коленях перед алтарем, она склонилась к нему и с полуоткрытыми губами упала в его объятия.
IV
Они сидели на вершине холма и, сонно переговариваясь, смотрели на залитую полуденным солнцем долину. Но вот он нарушил оцепенение:
— Почему ты не хочешь выйти за меня замуж?
— Нет. Во всяком случае, не в ближайшее время. И стара я слишком — тридцать два, а тебе двадцать восемь? Двадцать девять? А потом, я должна быть свободна, чтобы служить господу… Ты знаешь, я ведь это серьезно. Я действительно избранная, что бы я ни вытворяла!
— Да, любимая, я знаю! Я знаю это.
— Но замуж — нет! Хорошо иной раз почувствовать, что ты просто женщина, но мне ведь почти всегда приходится жить, как святой… Да и мужчины, мне кажется, охотнее дают себя обращать, когда знают, что я не замужем.
— Проклятие! Послушай, но ты любишь меня хоть немножко?
— Немножко — да. О, я люблю тебя сильнее всех на свете, кроме Кэти Джонас. Славный мой мальчик!
Она небрежно склонила голову к нему на плечо. Над дорожкой фруктового сада гудели пчелы, и он крепче прижал ее к себе.
В тот вечер они вместе пели псалмы в назидание слугам родовитой семьи, которые с этих пор стали величать его «доктор».
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
I
Лишь в декабре Шэрон Фолконер взяла Элмера к себе в помощники.
Когда она рассчитала Сесиля Эйлстона, он сказал тихо и сдержанно:
— Итак, дорогая моя пророчица с большой дороги, это была моя последняя попытка вести достойную жизнь.
Однако было известно, что он пытался в течение нескольких месяцев руководить миссией в Буффало. Правда, у него подозревали психическое расстройство, но лишь потому, что он мог часами просиживать, уставившись в одну точку. Вскоре он был убит в игорном притоне в Хуареце. Когда Шэрон узнала об этом, она очень огорчилась, собиралась съездить за телом, но была слишком занята своими благочестивыми делами.
Элмер приступил к своим обязанностям в начале очередного цикла собраний в Сидер-Рэпидс (штат Айова). Он открывал собрания, составлял афиши, выбирал молитвы, сам выступал, когда она бывала слишком утомлена, управлял хором, когда заведующему музыкальной частью Эделберту Шупу нездоровилось. Он составил добрый десяток солидных проповедей по богословским энциклопедиям, по справочникам для евангелистов и руководствам для начинающих проповедников. Для служб, на которые собирались только мужчины, он подготовил очень сильную речь о моральной и физической пользе целомудрия; повторял свой рассказ о том, как Джим Леффингуэлл у смертного одра дочери познал тщету мирских развлечений; и, кроме того, у него всегда было наготове подходящее ко всем случаям возвышенное слово о любви — любви, каковая является звездой вечерней, равно как и утренней.
Там, где Сесиль только мешал Шэрон, Элмер ей помогал, — по крайней мере так она утверждала. Она по-прежнему пользовалась своей поэтической терминологией, но Элмер советовал ей обличать пороки в том именно вульгарном стиле, который так принят у уличных проповедников и от которого Сесиля бросало в дрожь. Ее очень забавляло, когда Элмер называл Сесиля «Озрик»[101], «Перси»[102], «Олджернон». Он убеждал ее покорять самые большие города, самую аристократическую публику, самых отпетых головорезов и рекламировать себя не в любимых Сесилем и англиканской церковью жиденьких и тонных выражениях, но в стиле, подобающем бродячему цирку, съезду секты, практикующей занятия черной магией и астрологией, или новоявленному мессии.
