— Ну он и вернулся, чтобы купить интересующие марки, а тут такое…

— Вейлер, что, живет один?

— Один.

— Кто-нибудь знал, что он уезжает?

— Соседка из сто четырнадцатой квартиры, Вейлер попросил ее вынимать почту. Еще тот коллекционер, что ему в Ленинград звонил.

— Выяснил, кто такой?

— Нет, Вейлер назвать его категорически отказался, сказал, что знает его вечность и в его порядочности и непричастности абсолютно уверен, тем более что воры или вор на коллекцию не позарились, а она, по словам потерпевшего, стоит немало — десятки тысяч.

— Да, но его приятель мог об этом кому-то проговориться, даже и случайно, между прочим. Попробуй все-таки установить его личность, хотя это направление, откровенно говоря, мне видится малоперспективным.

— Хорошо, товарищ майор, но я еще не доложил о главном…

— Давай выкладывай, я давно жду. Ты уж зашел сюда праздничный, как новый самовар.

— Всплыли облигации, похищенные у Вейлера!

— Где?! Когда?! — Шеф подался вперед, насторожился, как гончая перед псовой охотой.

— Позавчера их сдали в Центральном Сбербанке на Комсомольской…

— Ты был там?

— Не успел. Ответ на запрос пришел час назад. Связывался по телефону: кто сдавал, сотрудники вспомнить не смогли, немудрено — там всегда народу круговерть. Но это еще не все, представляете — одна из похищенных облигаций в последнем тираже выиграла пять тысяч…

— И ее как раз не сдали.

— Так точно, товарищ майор, — Верховцев с удивлением посмотрел на начальника. — В самое яблочко, и к гадалке ходить не надо.

— А тут и гадать нечего — наш оппонент не пацан сопливый, тут рука опытная чувствуется. Такой и пальчики на сданных облигациях вряд ли оставил. Но выигравшую держи на контроле, она должна всплыть — пять тысяч — это деньги. Обязательно всплывет и, вполне возможно, не у нас в республике, это надо учитывать. И еще, лейтенант, важная деталь: судя по сводкам, в других районах схожих по почерку краж не случалось, только у нас. О чем это говорит?

— Можно полагать, что преступник из здешних: либо живет в нашем районе, либо работает, либо еще имеет какое-то отношение.

— И я так думаю. Слишком уж хорошо, стервец, ситуацией владеет. И разброс деятельности какой, посмотри: ладно бы дома рядом были, а то от проспекта Виестура до улицы Стадиона, пожалуй, километров шесть, не меньше.

Шеф сгреб все карандаши в пучок и стал задумчиво стучать его торцом по столу. Долго молчал.

— Кстати, потерпевшие между собой часом не знакомы? — спросил он наконец.

— Уточнял, товарищ майор: нет, не знакомы, — ответил Верховцев и добавил: — Есть у меня пара версий, но еще сыроватые…

— Сырые версии в пищу не годятся, не тот случай. Тут надо аккуратно вычислять и брать наверняка. Но медлить тоже нельзя — уж слишком плотный у них график работы, словно торопятся куда-то. А торопятся — значит, могут быть ошибки, должны быть, Верховцев. Так что мозгуй, дорогой, еще походи по жильцам, с участковыми поработай… Не с призраками же в конце концов дело имеем без плоти и облика. Понимаю, что трудно, зашиваешься, но людьми помочь не могу. А еще это убийство у завода… моя точно на развод подаст, давно грозится.

— Если давно — значит, не подаст, — заметил Верховцев.

— Знаешь ты… — отмахнулся шеф. — Ты этого счастья еще не отведал, а судишь-рядишь. А у меня серебряная на носу…

— Можно идти? — спросил Верховцев после паузы.

— Иди! Если что срочное — сразу ко мне!

— Слушаюсь!

Уже у дверей шеф его остановил:

— И напоследок, Олег, скорый приезд Вейлера фактор непредвиденный, но для нас несомненно положительный; кто-то знал, что его долго не будет…

— Но тем не менее обчистить не замедлил.

— Правильно. Против нас играет умница, или инстинкт у него от бога, раз выигравшую облигацию придержал. Он словно почуял, что она меченая, а при удобном случае ее сплавит, не сомневайся. Это, конечно, ниточка, но когда это случится?..

«Вор считает, что про Вейлера нам пока ничего неизвестно и у него есть запас времени, — размышлял Верховцев, выйдя из кабинета. — А раз так, то он будет спокойно готовиться к новому делу. А раз этот гад еще здесь, то есть шанс его вычислить, взять по-горячему. Так что соображай, Верховцев, напрягай извилины, упустишь время — поймаешь ветер»…

Фильм, который Лодин смотрел в «Палладиуме», ему не понравился, к тому же разболелась голова, и он ушел с половины сеанса. На свежем воздухе сразу стало полегче. Незаметно для себя он прибрел в Кировский парк, сделал пару кругов и присел на скамейку возле памятника злодейски убитому в Смольном Сергею Мироновичу. Можно было не торопиться, благо спешных дел на сегодня не предвиделось.

Лодин неплохо знал этот парк, изредка играл здесь в шахматишки, знал по имени некоторых его завсегдатаев. День стоял теплый и не дождливый, поэтому публики было много и жизнь в этом, обычно и так не обделенном вниманием горожан уголке Риги, нынче бурлила, била, что говорится, ключом. Шашисты, тихие старички, играли рядом по двугривенному партия. Чумные фунфуристы приставали к прохожим сыграть во что угодно, лишь бы наскрести на заветный флакон «Тройного одеколона». Известная всей округе Тетя Мотя — мерзкая старуха, в замызганных рваных трико, с резинкой, завязанной на пузе небрежным бантом, челноком шныряла в толпе в поисках подходящей клиентуры. Ее «частная фирма» по круглосуточной торговле спиртным существовала, верно, еще с времен царя Гороха, но несмотря на многочисленные верховные указы и кампании по борьбе с проклятым зельем, успешно процветала, оставаясь и в нынешнее смутное время непотопляемым кораблем перестройки. Непреходящая популярность этой любимицы удачливых игроков, согласно слухам, объяснялась вполне божескими ценами на товар государственной монополии. Невдалеке, посередине пятачка, сражался за шахматной доской Фильченков — шахматист неразгаданных возможностей, больше известный здесь, в парке, под ласковым прозвищем Филя. Судя по сосредоточенной физиономии этого идейного служителя Бахуса, вопрос об исходе поединка стоял для него круто — только победа! Поражение означало продолжение зверских мук от тяжелого похмелья. Вблизи, как акула, чующая наживу, уже паслась Тетя Мотя. Поодаль на той же длиннющей скамейке приютились фунфурист Клоун, прозванный так за патлы, торчащие в разные стороны, и ботинки сорокбольшого размера, явно найденные на помойке, и еще кто-то такой же, только без клички, просто никто, грязное Нечто, от которого смердит мочой с никогда не снимавшихся брюк. Ну, с этими вряд ли кто будет связываться. А здесь появляются и приличные люди, посмотреть на этот цирк, сыграть с сильными шахматистами. Они платят за удовольствие по взаимосогласованному прейскуранту, и соприкасаться с подобными Клоуну, естественно, не станут — такой контакт радости не доставит. Видать, от долгого ожидания клиента, да и от принятой дозы, фунфуристы так и вздремнули за доской с расставленными фигурами. Им сегодняшний день, впрочем, как и вчерашний, и позавчерашний, казался скучным и бесконечно длинным.

В конце аллеи показался кто-то в мятых штанах с ширинкой, застегнутой огромной блестящей булавкой. Вылинявшая, без многих пуговиц рубашка, обнажала голое пузо, полуоторванный ее рукав держался на трех нитках.

Лицо Лодина просветлело в улыбке, — он не ошибся, это приближалась, загадочная, как НЛО, местная знаменитость Цаперко, проще Цап — известный поэт улицы, шизофреник и алкоголик в одном лице, прославившийся в тутошнем литературном мире писанием белых стихов, таких же идиотских, как и сам автор. И ведь печатают же придурка даже в республиканской периодике, не без зависти думал Лодин. По-видимому, кто-то из влиятельных метров писательского цеха находил в его бредовых опусах особый изыск и сбатенции, созвучные фибрам собственной души.

Цап шел хмурый и злой, скорей всего от недопития. «Ну, сейчас что-то будет, — подумал Лодин. — Этот без хреновин не может». Так оно и вышло — Цап не заставил ждать долго. Заметив двух прикорнувших фунфуристов, он широкой походкой направился к ним, на ходу расстегивая булавку. Затем зажмурил один глаз и, скорректировав прицел, толстой, турбулентной струей, под демонический хохот смыл искомую позицию. Поэт, судя по всему, давно хотел писать, что он успешно и осуществил с присущей творческим людям выдумкой. Толпа сотрясалась и валилась с ног при виде этого акта, кто-то даже зааплодировал. Поэт, облегчившись, застегнул булавку и невозмутимо пошкандыбал дальше. Разбуженный Клоун с трудом разлепил веки и мутными, как у соленого судака глазами, непонимающе уставился на окружающих. Затем он встал и нетвердой походкой отправился в кусты — его мучило то же жгучее желание, что и сумасшедшего рифмоплета. Силенок, однако, хватило только на дорогу — дойдя до густых зарослей, Клоун не удержался на ватных ногах и мешком повалился в цепкие объятия остриженной зелени. Он упал так, что его бренное тело осталось в кустах, а голова, словно кочан капусты, торчала снаружи. Судя по луже, вытекшей из-под куста, команда «отлить» отменена не была. Три пожилые женщины, проходившие мимо, из лучших побуждений стали пытаться вытащить незадачливого пьянчужку из кустов, чем вызвали недовольство скамейки.