— Ну, это твои заботы.

— Да, конечно, — Верховцев достал сигареты, протянул Джексону, но тот отказался. — Знаешь, я хотел бы с тобой посоветоваться. У меня тут одно дело по квартирным кражам…

— Подожди, если ты думаешь, что я тебе дам какую-либо информацию, то напрасно. Меньше знаешь — лучше спишь, вот мой принцип.

— Я не о том. Я же сказал, хочу только посоветоваться.

— Ах, так, — Джексон отложил газету и с интересом посмотрел на приятеля. — Ну, выкладывай.

— Я тебе уже говорил, что веду сейчас серию квартирных краж и, если откровенно, ясности мало. Моему коллеге поступило заявление от известного тебе гражданина Слесарева…

— Хочу заметить, известного и тебе, — вставил Джексон.

— Да, и мне. Так вот, в этом заявлении упомянутый гражданин пишет, что пригласил одного молодого человека в гости и пока был на кухне, тот его обворовал: взял японский магнитофон, пару золотых перстней, часы и был таков. Вызвали повесткой мальчика, ему семнадцать лет, показывают заявление. Спрашивают, что он может сказать по поводу изложенного. А он в ответ: «Гражданин Слесарев заманил меня к себе в качестве объекта удовлетворения своей мерзкой похоти, проще говоря, чтобы отпедерастить. Когда я это понял, то тут же сбежал. А магнитофон, кольца и прочее — просто ложь». Вот… Что ты думаешь по этому поводу?

— Что тебе сказать… — Джексон с глубокомысленным выражением лица уставился на проплывающую по небу тучу, напоминавшую по форме безногого верблюда. — То, что Бим-Бом известный в Риге педераст, это, надеюсь, знаешь и ты. Обворовали его или нет, мне пофиг. А даже если его и поставили на уши, то и правильно, пидеры для этого и существуют, мне его нисколько не жаль. Да и доказать вы ничего не сможете, свидетелей нет. Разве что вещички всплывут, в чем я сильно сомневаюсь. К тому же, если этот шустрый мальчик начнет настаивать на том, что его склоняли к противоестественному половому акту, то с учетом того, что мальчуган несовершеннолетний, Бим-Бому самому можно дело пришить. Так что тут упираться не стоит — это дело заглохнет само собой.

— Ты прав, — подтвердил Верховцев, — Слесарев через два дня забрал заявление и с кислой рожей промямлил, что у него нет никаких претензий. Меня это дело интересует только в одном плане — вдруг оно как-то связано с «моими» квартирами?

— Ну-у… это вряд ли. Не из той оперы, как говорили в древности.

— Да понимаю, — с досадой проговорил Верховцев, — не за что зацепиться, вот и хватаюсь, можно сказать, за соломинку.

— А все потому, что ты еще не усвоил методику раскрытия квартирных краж советской милицией, — назидательно произнес Джексон. — Прости за откровенность, но ты пока не стал профессионалом в полном смысле этого слова, и станешь ли им вообще — один бог ведает.

— Ну-ну, это уже интересно.

— А ничего интересного, все просто, как яичница. Не надо никого ловить, вычислять, караулить — надо только ждать. Пусть берут хаты — десять, двадцать, девяносто девять, на сотой сами завалятся. Старушка какая-нибудь глазастая увидит, позвонит, на соседей нарвутся. Самый главный враг вора не милиция, а кажущаяся безнаказанность, она усыпляет и после двух-трех десятков дел на очередное он идет, пренебрегая, так сказать, элементарной техникой безопасности. Это постулат массовой психологии, исключения тут редкость.

— В моей работе нужно учитывать все, — заметил Верховцев.

— Безусловно, — согласился Джексон, — но не забывай, что преступный мир процентов на восемьдесят состоит из личностей с пониженным интеллектом. Они могут быть хитры, изворотливы, живучи, но в конечном счете, извини, все-таки тупы. Есть, конечно, там гиганты мысли, этакие стратеги мозговых афер в белых воротничках, но они не занимаются квартирными кражами — размах другой. А те, кто убивают, насилуют, грабят, чаще всего истинные дебилы.

— Возможно, ты и прав, но в моем случае чувствуется хорошая голова.

— На интеллектуала, говоришь, нарвался, но это ничего не меняет. Все равно нужен исполнитель, кто-то же должен хотя бы вскрыть хату, сделать, так сказать, черную работу. Золотая голова и золотые руки разом, во едином существе, в природе почти не встречаются. Отсюда и разделение: белую работу делают беленькие, черную — черненькие. А черненькие всегда, рано или поздно, обгадят любое, хорошо продуманное дело. Так что, как говорят умные люди, «умей ждать».

— Спасибо за совет. Знаешь, когда я начинаю анализировать ситуацию в городе, а я, поверь, знаю ее не понаслышке, мне становится страшно. Преступность неудержимо растет. От невозможности влиять на этот беспредел, сдерживать его, поспевать хоть как-то сводить концы с концами, порой чувствуешь себя абсолютно беспомощным, даже руки опускаются.

Джексон ухмыльнулся:

— Страшно?.. Ты еще жизни не знаешь. Не знаешь, когда по-настоящему может быть страшно.

— А ты знаешь?

— Я такое повидал, что тебе до конца дней своих не увидеть, но не люблю об этом рассказывать. Впрочем, одну, на первый взгляд, безобидную историйку, могу поведать. Так, задачка для детского сада.

— Интересно…

Джексон щелчком выбил из пачки сигарету, неторопливо размял ее пальцами и прикурил от зажигалки.

— Играл я тут не столь давно в серьезной компании в картишки по-крупному. За игрой не сразу заметил, как в соседней комнате забойная команда сколотилась сечку разыграть. Не шушера там подзаборная — игроки, высшая лига. Такая салонная публика даже в нашем «кирчике» — большая редкость. Хотел войти в игру, но вижу, один из той пятерки мне незнаком. Интересуюсь у одного из своих, что за птица. Не знает, Додик, говорит, привел, а Додик шутник известный и шутит все на карман. Э, нет, думаю, с игрой надо подождать — Додик простого парня не приведет. Подошел поближе, решил приглядеться. Игра идет так себе, туда-сюда, этот незнакомчик держится около нуля, в легком минусе. Пока все честно. Но я, если отбросить ложную скромность, кое-что понимаю в этих штучках, в игру не вступаю по-прежнему, хотя не скрою — подмывает рискнуть. Знаю, такой штилевой ход событий только разминка, прикидка, по которой невозможно судить о силе соперника. Вот заварится крупная сечка, тогда и станет ясно, где какая рыба и почем. Не успел подумать — сечка заварилась. Посчитали, поставили по новой, прошлись по кругу. Причем мой мужичок прошел вслепую, по-игроцки. На втором круге пошли пасы. Осталось двое плюс мой. Он медленно, очень аккуратненько посмотрел карты, суеверный, сначала две, боковым зрением подглядываю: туз и десять пик, потом третью приоткрыл — король бубен. Короче — очко, неплохо, но для такой сечки явно маловато, но кто его знает, может блефует. Смотрю, пошел по третьему кругу и крупно — кладет три стольника. Пугает деньгами, думаю. Те двое задергались, решили посмотреться. Посмотрелись, один скинул картишки. А в банке уже собралось около пяти штук. Второй отвечает и вскрывается: три десятки — тридцать очков. Ну, думаю, мой героически слил. Кладет он так медленно свои карты, раскрывает. Первые две — туз и десятка пик, и что я вижу: третья карта — король пик. Тридцать одно очко! Очевидное — невероятное! Вот тут то и мне стало страшно. Об участии в игре я уже не помышлял, остался из чисто спортивного интереса, посмотреть, за сколько времени он их отоварит. Вот как бывает в этом мире. Как он того короля «нарисовал», до сих пор ума не приложу. Столько глаз наблюдало: вроде и на маечке короткие рукава были, и руки все время на виду. Не понимаю!

— Да, тыщу раз прав был классик, утверждавший, что есть множество чудес на свете, что и не снились нашим мудрецам, — сказал Верховцев.

— На то он и классик, — резонно заметил Джексон, — ему и флаг в руки. Кстати, в тот день и сам Додик внакладе не остался, провернул свою очередную каверзу. Хошь расскажу?

— Мог и не спрашивать.

— Так слушай. Там же, где шла грандиозная сека, в сторонке пристроились два шахматиста. Ребята по всему не бедные, партия — полтинник.

— Пятьдесят рублей? — переспросил Верховцев.