1932 На выздоровление Генриха Прочь воздержание. Да здравствует отныне Яйцо куриное с желтком посередине! И курица да здравствует, и горькая ее печенка, И огурцы, изъятые из самого крепчайшего бочонка! И слово чудное «бутылка» Опять встает передо мной. Салфетка, перечница, вилка — Слова, прекрасные собой. Меня ошеломляет звон стакана И рюмок водочных безумная игра. За Генриха, за умницу, за бонвивана, Я пить готов до самого утра. Упьемся, други! В день его выздоровленья Не может быть иного времяпровожденья. Горчицы с уксусом живительным составом Душа его пусть будет до краев напоена. Пускай его ногам, и мышцам, и суставам Их сила будет прежняя и крепость их возвращена. Последний тост за Генриха, за неугасший пыл, За все за то, что он любил: За грудь округлую, за плавные движенья, За плечи пышные, за ног расположенье. Но он не должен сочетать куриных ног с бесстыдной женской ножкой, Не должен страсть объединять с питательной крупой. Не может справиться с подобною окрошкой Красавец наш, наш Генрих дорогой. Всему есть время, и всему есть мера: Для папирос — табак, для спичек — сера, Для вожделения — девица, Для насыщенья — чечевица! 1932 Генриху Левину по поводу влюбления его в Шурочку Любарскую Неприятно в океане Почему-либо тонуть. Рыбки плавают в кармане, Впереди — неясен путь. Так зачем же ты, несчастный, В океан страстен попал, Из-за Шурочки прекрасной Быть собою перестал?! Все равно надежды нету На ответную струю, Лучше сразу к пистолету Устремить мечту свою. Есть печальные примеры — Ты про них не забывай! — Как любовные химеры Привели в загробный край. Если ты посмотришь в сад, Там почти на каждой ветке Невеселые сидят, Будто запертые в клетки, Наши старые знакомые Небольшие насекомые: То есть пчелы, то есть мухи, То есть те, кто в нашем ухе Букву Ж изготовляли, Кто летали и кусали И тебя, и твою Шуру За роскошную фигуру. И бледна и нездорова, Там одна блоха сидит, По фамилии Петрова, Некрасивая на вид. Она бешено влюбилась В кавалера одного! Помню, как она резвилась В предвкушении его. И глаза ее блестели, И рука ее звала, И близка к заветной цели Эта дамочка была. Она юбки надевала Из тончайшего пике, И стихи она писала На блошином языке: И про ножки, и про ручки, И про всякие там штучки Насчет похоти и брака… Что прославленный милашка Не котеночек, а хам! В его органах кондрашка, А в головке тарарам. Он ее сменял на деву — Обольстительную мразь — И в ответ на все напевы Затоптал ногами в грязь. И теперь ей все постыло — И наряды, и белье, И под лозунгом «могила» Догорает жизнь ее. …Страшно жить на этом свете, В нем отсутствует уют, — Ветер воет на рассвете, Волки зайчика грызут, Улетает птица с дуба, Ищет мяса для детей, Провидение же грубо Преподносит ей червей. Плачет маленький теленок Под кинжалом мясника, Рыба бедная спросонок Лезет в сети рыбака. Лев рычит во мраке ночи, Кошка стонет на трубе, Жук-буржуй и жук-рабочий Гибнут в классовой борьбе. Все погибнет, все исчезнет От бациллы до слона — И любовь твоя, и песни, И планеты, и луна. И блоха, мадам Петрова, Что сидит к тебе анфас, — Умереть она готова, И умрет она сейчас. Дико прыгает букашка С беспредельной высоты, Разбивает лоб бедняжка… Разобьешь его и ты! 1932 Быль, случившаяся с автором в ЦЧО (Стихотворение, бичующее разврат) Пришел я в гости, водку пил, Хозяйкин сдерживая пыл. Но водка выпита была. Меня хозяйка увлекла. Она меня прельщала так: «Раскинем с вами бивуак, Поверьте, насмешу я вас: Я хороша, как тарантас». От страсти тяжело дыша, Я раздеваюся, шурша. Вступив в опасную игру, Подумал я: «А вдруг помру?» Действительно, минуты не прошло, Как что-то из меня ушло. Душою было это что-то. Я умер. Прекратилась органов работа. И вот, отбросив жизни груз, Лежу прохладный, как арбуз. Арбуз разрезан. Он катился, Он жил — и вдруг остановился. В нем тихо дремлет косточка-блоха, И капает с него уха. А ведь не капала когда-то! Вот каковы они, последствия разврата. |
