— Кифы на Соборе нет, — удовлетворенно доложил он. — Его вообще нет в Кархедоне!

Ираклий обмер; это была опасная новость. Но Пирр принял его молчание с воодушевлением.

— Так что теперь никто твоему «Экстезису» не помешает. Этот Собор — твой! Ты понимаешь?!

— Подожди… — без сил опустился на резной стул император. — Дай подумать.

Он знал, что Кифа, главная ударная сила Генуи и Венеции, мог покинуть Собор лишь по разрешению Северина. И это означало, что за морем уже знают о начале войны. И, хуже того, они к этой войне как-то готовятся.

— Забудь о Соборе, — тихо проговорил он Пирру. — Откладывается Собор.

— Кем? — опешил Патриарх.

Ираклий потер мгновенно взмокшее лицо.

— Жизнью, Пирр. Самой жизнью.

Симон понимал, что начало войны лишь поднимает ставки. Теперь жизнь Елены не просто висела на волоске, она почти ничего не весила. Или наоборот — решала все. Почти, как тогда, при Иоанне Крестителе.

Нет, сама идея о Матери Мира возникла еще до Иоанна, во времена Париса. Наивный мальчишка искренне полагал, что ему позволят обладать подобным сокровищем, как своим. Понятно, что ту, самую первую Елену нашли и убили — уже в Египте. Симон даже не был уверен, что она была настоящей Еленой — женщиной-Луной, способной осветить собой весь мир так же, как освещает его единое для всех ночное светило. Но владыки множества египетских эмпорий тогда крепко перепугались, и война вышла затяжная и кровавая. И понятно, что Иоанн горький опыт Париса учел.

Секретность была абсолютной; явление Елены миру должно было произойти внезапно и всесокрушающе. Но Иоанн — первый из первых и лучший из лучших — сам и сказал кому-то из сановников, что Ирод, взяв царственную Иродиаду за себя, напрасно думает стать величайшим, ибо уже появилась Та, которой даже сама Иродиада будет прислуживать, как своей госпоже.

Спустя сутки Иоанн уже сидел в темнице, а вскоре его голова была торжественно поднесена Иродиаде. И мало кто знал, что еще до того, как Иоанну — после жутких пыток — отсекли голову, перепуганной женщине поднесли куда как более ценный подарок — отделенную голову Царицы Цариц. И все пришлось начинать заново — уже другим людям.

В новом заговоре состояло достаточно много самых разных людей — все изнутри Церкви. Собственно, лишь благодаря Церкви, а точнее, благодаря древней традиции откупаться первенцем от Бога, Елену и удалось выпестовать. Каждый первенец от каждой семьи шел по духовной линии, и если дети крестьян тихо и заслуженно переходили в разряд монастырских рабов, то принцев и принцесс ждала совсем иная участь.

Большая часть высокородных монахов, по сути, была заложниками — гарантией, что царь не взбрыкнет и не надумает совать загребущие руки в церковную казну, а своих фаворитов — на патриарший престол. И напротив, царь мог быть уверен, что патриархом никогда не станет человек недостаточно родовитый и в силу этого недостаточно авторитетный. Но всю эту публику можно было использовать и по-другому.

Симон затруднился бы сказать, кому из Патриархов эта мысль пришла впервые, — скорее, всего, она жила всегда, но однажды заточенным в монастырях высочайшим заложникам перестали удалять ядра и разрешили брак, естественно, тайный. Да, это был риск, — за такое Фока снял бы кожу без малейших колебаний, — но в конце концов в руках Церкви оказалась небольшая группа монахинь и монахов, несущих в себе высочайшее семя во всей Ойкумене. И более того, каждый был старшим над своей группой царских родов.

Браки освящали сами Патриархи, документы были исчерпывающие, так что любой из них мог по праву претендовать на свою часть заселенной вселенной — Палестину или Аравию, Абиссинию или Армению, Сирию или Египет. А едва их начали объединять в одно целое, грянула большая война.

Понятно, что элиту всей Ойкумены пришлось прятать — сначала от солдат врага, затем от собственных мятежников, а при Фоке — даже от Патриархов. Симон не застал этого времени; когда его допустили в этот круг, дело было сделано, и он увидел обаятельную четырнадцатилетнюю девочку, в которой сошлось все — до последней кровинки. Кошмар для любого признающего силу родства императора.

Все было продумано так тщательно и исполнено так непреклонно, что Царицу Цариц признали бы даже варвары, — для большинства из них она была бабушкой с десятью-пятнадцатью приставками «пра» в начале. Она была Матерью Мира. И она была в руках небольшой группы понимающих, чем рискуют, человек. Симон в этой группе стал вторым от начала. Не сразу, но стал.

То, что этот внезапно объявившийся огромный грек, кто-то очень важный, Амр увидел сразу — по испугу в глазах губернатора.

— Меня звать Менас, — представился грек и вольготно разлегся на подушках, — не слышал?

— Нет, — признал Амр, — но Хаким тебя, наверное, знает.

Менас усмехнулся.

— Ну… Хаким — не тот человек, чтобы я гордился своим с ним знакомством… но я пришел говорить не о Хакиме. Я пришел говорить о тебе.

Амр удивился, тут же отметил скользнувшую по щеке губернатора капельку пота и удивился еще больше. Он давно уже не видел, чтобы человек чего-нибудь так боялся.

— Скажи… Менас, а ты кто?

— Купец.

— Просто купец?

— Уважаемый купец. Очень уважаемый.

Амр оцепенел. Он уже чувствовал, как что-то там, Наверху, повернулось.

— Тогда продай нам зерно, Менас, — дрогнувшим голосом произнес он, — просто продай нам зерно. Хаким купит. Все. А я… я больше ничего не хочу. Я сразу же поверну назад…

Менас вздохнул и сдвинул брови — чуть-чуть.

— У меня сейчас нет зерна, Амр.

— А у кого есть? — глотнул Амр.

— Ни у кого нет, — покачал головой купец. — Все зерно Египта на имперских складах. Ираклий собрал у себя все.

Амр замер. Он ничего не понимал.

— А чем вы тогда торгуете? Разве бывает купец без товара?

Губернатор заерзал.

— Менас, держи язык за зубами.

— Помолчи, — отмахнулся купец. — Ты ничем не рискуешь, а у меня зерно уже горит.

— Стоп! — тут же вскинулся Амр. — Ты же сказал, у тебя нет зерна!

Купец поджал губы и покраснел.

— У меня очень много зерна, Амр — на бумаге. В императорских расписках. Но само зерно всех купцов империи у Ираклия. В хранилищах. И он его нам не выдаст до тех пор, пока жив хотя бы один курейшит.

Амр яростно скрипнул зубами, и вдруг его осенила какая-то смутная догадка.

— Постой… я правильно понял, что Ираклий придерживает ваше зерно у себя вопреки вашей воле?!

Менас кивнул.

— Именно так.

— Но ведь это незаконно…

Менас промолчал, но Амр уже понимал, как многое это меняет.

— А если я вытащу ваш товар из хранилища, — подался он всем телом вперед, к Менасу, — ты отправишь свою долю зерна в Аравию? Но только свою личную долю, законную, — так, чтобы войны не случилось!

— За этим я сюда и пришел, — внимательно глядя ему в глаза, произнес грек.

Ираклий тревожно покосился на уходящую за горизонт комету, просмотрел донесения гонцов и разложил на столе карту Египта. Судя по скорости продвижения аравитян, Амр должен был сегодня войти в Фаюм, — скорее всего, в обход, через предгорья. А значит, Менас уже там.

Собственно, конфликт с торгово-купеческой партией прасинов начался сразу, едва они сообразили, во что их втягивает военно-аристократическая партия венетов. Купчишки прекрасно понимали, что все тяготы войны, включая сгоревшее, вовремя не проданное зерно, лягут на них, а на захваченный курейшитский пролив, один черт, сядут военные. А если быть совсем точным, несколько родственных императору семей. И это выглядело несправедливым.

Ираклий вздохнул. Главе всех купцов Египта Менасу было плевать, что ему, императору это родство в тягость; что оно — вынужденное; что несколько сильнейших семей страны — нравится это кому-то или не нравится, — а должны обладать властью. Потому что иначе наверх попадают центурионы — такие, как Фока. А эти, кроме как снимать кожу, ничего, в общем-то, и не умеют.