— А какого числа уезжала?

— А я помню?

— Предположительно — двадцатого. Девятнадцатого… — вставил реплику Колчин. Он вернулся из Токио двадцать первого. Инна должна была где-то тогда же поспеть.

Колчин как бы самоустранился от участия в семейном диалоге, безучастно разглядывая образчики «дурилок» на стеллаже, но пристально следил за развитием разговора.

Самой замысловатой «дурилкой» из всех находящихся в комнате была Лешакова-Красилина-Мыльникова. Ее, так сказать, фальшивинка была чуть ли не осязаемой. То ли она действительно знает больше, чем говорит, то ли говорит меньше, чем знает. Не одно и то же. Почувствуйте разницу. Отчитываться перед мужем Викой она не намерена, поделиться соображениями с гостем Колчиным — да, но не в присутствии третьего лишнего.

А третий лишний напирал, тем самым демонстрируя сэнсею, кто в доме хозяин (это — раз!), кто готов приложить максимум усилий, дабы чем-то быть полезным сэнсею (это — два!), кто имеет реальную возможность прояснить туманность, использовав свое влияние в известных кругах (это — три!).

Тут-то бывший мент Мыльников, ныне глава охранной структуры, и совершил краткий обзор состояния дел в известных кругах: кто бы мог из ныне действующих «авторитетов» обеспечить нужной информацией?

Кто-кто! Только пальцем в грудь себя не ткнул.

Теперь сие дело ЕГО чести — найти концы даже в воде! И блеф исключается.

(А то вот клиент заказывает отыскать пропажу, и ему с каменным лицом обещают: всех на ноги поставим! После чего откровенно бездельничают, но по прошествии срока являются, утирая пот со лба: всех на ноги поставили, но… а с тебя, родной, причитается, понимаешь ли.)

Вика, пожалуй, поставит на ноги и своих, и… смежников. Тем более после того, как «назвался груздем» перед сэнсеем. И, разумеется, без каких-либо взаиморасчетов. О, Колчин, о! Большая честь — оказаться полезным!..

А с этой… с женой… он, Мыльников, еще поговорит. Без свидетелей. Позже.

— Шел бы ты… гулять! — Лешакова-Красилина-Мыльникова пробалансировала на грани просьбы и оскорбления. — Юлик обделается. Уже десять, а тебе скоро уходить. А ему давно пора. Или МНЕ самой?.. — в том смысле, что негоже лилиям прясть, равно как и одиноким женщинам бродить по слякотным лужайкам в темноте, даже имея на поводке годовалого телятю-дога. — О! Заодно и подарок обновим!

Вика Мыльников запнулся, будто дали ему проглотить гранату и предупредили: зубы крепче, сожми, сейчас ка-ак рванет!

Невыгодно при сэнсее начинать семейную свару — что сэнсей подумает о мужчине-главе?!

Невыгодно при сэнсее отправлять в ночь-декабрь жену, учитывая только-только проявленное небезразличие к судьбе канувшей жены сэнсея, — непоследовательно как-то…

Малолетний Юл, поймав ухом знакомое-манящее «гулять», взбесился от щенячей радости, запрыгал на грудь, завертелся юлой (где у меня башка, где хвост!): «Гулять! Гулять!»

Неспроста хозяйка выделила слово «гулять!» повышением тона, неспроста!

— Мы еще вернемся к теме, Юрий Дмитриевич! — посулил Вика, пристегивая Юла к обновке. — Я ненадолго!

Колчин показал мимикой: «Как угодно!»

— Вернемся, вернемся!

Дверь захлопнулась.

Подъезд оглушился собачьими воплями.

С улицы ответили восторженным гавканьем-тенором.

— Это — Трояша. Пудель. С пятого этажа. Они дружат! — сообщила Галина, будто одна-единственная проблема осталась нерешенной: Трояша или не Трояша, дружат или не дружат. Иных проблем как-то и нет больше.

Колчин предпочел превратиться в фигуру умолчания.

Если «старший друг» избрал «младшего друга» в качестве фигуры умолчания, то Колчин вынудит собственным безмолвием и внушительной внешностью (брови — хмуро, злодей второго плана) Галину Андреевну к развязыванию языка. Амплуа того здоровенного амбала, о котором вспоминала сиделка-Света: «Стою, как на допросе, только чего отвечать — не знаю. А он и не спрашивает, но всё равно, как на допросе». Элементарный прием в науке лицедейства, но очень и очень действенный. Ты вроде бы и не требуешь чего-либо конкретного, однако собеседник автоматически погружается в состояние вины, пытаясь ее искупить скороговоркой самооправдания, блуждая от темы к теме.

— Гос-споди, как мне всё надоело! — блуждала Мыльникова. — От чего ушла, к тому пришла! Ведь был нормальный парень! Со школы ведь знакомы! То он «конфискат» притаскивал в подарок, то, теперь вот, тоже… «конфискат». Что в милиции, что теперь вот… Я-то считала, всё кончилось раз и навсегда, но всё по новой, всё по новой! И ничего нового! Лучше бы я тогда действительно прекратила всё раз и навсегда! — Колчин молчал. — Не могу я больше так! — блуждала Мыльникова. — Не могу! И здесь оставаться не могу! И к нему — тем более не могу! Есть всего этого… — она пренебрежительно тряхнула кистью в сторону заваленного продуктами стола, — …не могу!.. А вы кушайте, Юрий, кушайте! Не побрезгуйте! — Нападение является лучшей защитой. — Что же вы ничего не кушаете?!

Колчин молчал.

— Он вас, чтобы вы знали, очень высоко ценит. Знаете? У него… там, в его квартире, — ваша фотография на самом видном месте. С надписью…

(Никогда Колчин не дарил никому своих фотографий! И тем более — не надписывал!)

— «Сэмпаю от сэнсея». Как? Если к нему приходят его… эти самые, то первым делом фотографию видят. Он не комментирует, но даёт понять.

Колчин молчал.

— Хорошо! Скажу! Я сама фотографию взяла. У вас все равно их несколько одинаковых…

(Ага! Тех самых, где ЮК в обнимку с Хисатакой, когда Хисатака приезжал в Москву и вручил Колчину шестой дан. Известная фотография, даже в «МК» проскочила. Как-никак, но ЮК — единственный обладатель шестого дана в России, и присвоен дан не шарлатаном, а подлинным Учителем. Однако почему какая-то Мыльникова самоуправно распоряжается колчинским архивом?!)

— Мне Инна сама отдала… Ну… я попросила, и она отдала. Для мужа попросила, он намекнул. Я что, знала, для чего ему? А он?! Сам написал, вроде бы лично Колчин ему написал! Представляете, Юрий?! «Сэмпаю от сэнсея»…

Сколь угодно долго и язвительно можно рассуждать о снисходительном отношении Колчина к женщинам. Что есть, то есть. Он далек от расхожего заблуждения, мол, курица не птица, женщина не человек. Однако — тень, знай свое место.

В системе человеческих отношений тандем «муж — жена» занимает достаточно высокое иерархическое место, и в этом тандеме сначала — муж, потом — жена.

Вика Мыльников, насколько известно Колчину, пять лет назад избавил Лешакову-Красилину и от рэкета, и от суицида, сделав ее к тому же Мыльниковой.

Будь благодарна!

Или не будь! Но тогда не будь Мыльниковой.

Ты — Инь, женщина. Так предопределено не моралью, но физиологией. И не претендуй на Ян!

Беда Лешаковой-Красилиной-Мыльниковой в том, что она претендовала.

Ты — Ян? Живи один!

Но ей постоянно требуется раздражитель — прежний ли муж, нынешний ли, только бы доказать собственное превосходство над. Не Инь, но Ян.

Родилась бы мужиком, попробовала бы! Лучше один раз родить, чем всю жизнь бриться.

Впрочем, она даже и родить не соизволила. Именно не соизволила — собачка, по ее мнению, куда как удобней-выгодней, нежели младенец!..

Будь Колчин на месте Мыльникова (тьфу-тьфу!), давно бы выдворил псевдо-Шарон псевдо-Стоун за порог.

Ци-Чу — семь ранее упомянутых поводов для развода.

Один из поводов — налицо: болтливость за пределами дома о состоянии дел в доме.

Ну, слаб человек-Мыльников, ну, накалякал своей рукой как бы автограф мастера! От большого уважения, надо понимать, от желания самоутвердиться, надо полагать. Пусть его! От Колчина не убудет, от Мыльникова убудет как от настоящего бойца, но то личное мыльниковское… В конце концов, у китайцев есть на сей счет выражение: «Наколотить себе лицо до опухолей, чтобы выглядеть толстяком». Личное. Пусть и выглядишь толстяком, но физиономия болит, болит, проклятая. Не подавай виду и гуляй дородным мужем. Нужна определенная степень стойкости, чтобы не показать: ой, больно-больно. «Он врет!» и «Он блефует…» — разные ипостаси. Так или иначе, но до второго дана, до заслуженного черного пояса Вика Мыльников довоевал самостоятельно — в сётокане. И пусть его!