— Кстати! — вроде бы невзначай припомнил Колчин. — А что ты думаешь про генерала-Фиму? — вроде бы ни к селу ни к городу, но ассоциативная смычка объяснима: Ефим Кублановский, генерал-Фима, который почему-то уже генерал, хотя полковник Борисенко так и остается трижды-майором.

— Ага! Он такой же генерал, как… как жопа — шаляпинский бас! Завхозом он работал в прокуратуре. Откуда и получил доступ к «вертушке»! Но пусть и. по «вертушке» — дольше чем «здравствуйте, я Кублановский!» и слушать не станут! Какой-такой Кублановский! Видите ли, взбрело в голову и набрал номер маршала Инязова: «Хотелось бы встретиться и поделиться тем, что мне взбрело в голову!» Бред собачий! Да он просто компру Инязову дал, намекнул, краешек высунул и показал. Это же элементарно — откуда он, сопляк, произрос! Ловят в юные годы на дерьме и вербуют. Те же менты. Потом перекидывают его в Минюст — расти над собой, постукивай нам на коллег, шустрый. И там его на дерьме каком-нибудь ловят — уже особисты. Он стучит уже двум службам. Еще кто есть? Еще армия есть. Ага! Западная группа войск. Растущий над собой юрист, непонятно влиятельный. Да как только его допустили к совершению хоть одной конфиденциальной сделки по Западной группе войск… Если он оговорил себе хоть всего лишь сотую долю процента, нынешнее его благосостояние — это даже не верхушка айсберга, а так… бздюлечка, чтоб излишнего внимания не привлекать.

— Внимания не привлекать? — уточнил Колчин.

— Я — про суммы натуральных доходов, а не про весомость фигуры в государственных масштабах. Про весомость — он, если так посмотреть, сопляк и есть, которому лестны легенды: по Кремлю босиком ходит, с министрами силовыми на ты, то бишь они-то с ним на вы… если же эдак посмотреть, сам он ничто и звать никак, зато благодаря собственному компромату дергает за яйца тех самых действительно весомых — они и рады бы сопляка урыть под край, но тогда ухнет та-акая информация про них самих, что…

— Если он настолько состоятелен и в материальном, и в политическом смысле, чего тогда он позарился на какие-то книжки? — подвел поближе Колчин.

— А! Говорю же, сопляк. Решил, наверное, — дозволено все! К тому же почему бы не обеспечиться? Все-таки триста миллионов. На черный день. Когда вся эта кодла разбежится и шантажом уже не прожить будет. Да! А ты-то когда успел про книги узнать? Ты ведь в Токио был.

— Успел… — неопределенно сказал Колчин. — Как думаешь, что дальше будет? В смысле, с Кублановским.

— Да ничего! Сторгуются. Сдаст фигуру-другую. Спустят на тормозах. Еще бы — та-акая информация!

— Какая?

— А я знаю? То-то и оно. У нас ведь службы информацией не обмениваются. Милиция, прокуратура, ФСК, контрразведка, служба охраны президента. Делай что хошь! Если президентов с мешками на головах, как Буратину, с моста кидают почем зря — и никого не находят, не карают, то нам, грешным, смешно жаловаться. Если мы, РУОП, передаем оперативную информацию в ФСБ и она раскрывает преступление — что думаешь, благодарности от них ждать или ссылки на помощь коллег в ежедневной сводке? Вот вам… меч! Ну и мы поступаем соответственно. И нам, и им потом еще и достанется от прокуратуры, которая укажет на недостатки при ведении дел. Эх!.. Ладно! Что-то я всё о своем, о своем… Правда, пойду.

— Ну давай…

— Пойду, да?

— Давай, давай!

— А то действительно пацаны Таньку затретируют.

— Нет вопросов!

— Ты-то — как? Нормально?

— Нормально, нормально.

— Если что, я… — сам знаешь.

— Знаю. Спасибо, Ром.

Борисенко ушел.

Колчин стряхнул почти нетронутую закусь в единый целлофановый пакет, кинул в холодильник.

Убрал тарелки. Протер стол.

Выждал, пока влажные разводы подсохнут.

Разложил газету. Еще раз, внимательнейшим образом перечитал публикацию о «шестерке», дающей показания.

В квартире и в самом деле распространилась нежилая пустота.

Инна не появится. Инна исчезла. Инна не просто съехала-уехала-переехала. Ее нет. Так ощутилось.

Вчерашняя мимолетная досада в аэропорту.

Потом — растущее беспокойство (первый сигнал — два хулиганских «байера» на трассе, не случайно, ищи взаимосвязь!).

Потом… сейчас — отсутствие эмоций, хладнокровие, пустота в квартире.

Относительная пустота, относительная. Сёгун опять же…

Значит, Сёгуна к Борисенкам забросила Инна перед поездкой в Питер. На следующий день после отлета Колчина. И после этого никоим манером не объявлялась, если не принимать во внимание слова Борисенко о чьем-то присутствии (Иннином? замок при открывании не хандрил, ключ проворачивался обычно). Разве Сёгун мог шебуршать — и тот отсиживался на борисенковском балконе, через балкон и мог на минуточку сигануть в дом родной. Он ведь и возник год назад именно через балкон, точнее — по крыше, еще точнее — неизвестно как. Вероятней всего, таки по крыше и на балкон и — невидимкой под тахту в спальне, когда проветривали кубатуру, балконную дверь приоткрыли. Он, Сёгун, и обнаружил себя только через сутки (через двое?). Как бы — вдруг откуда ни возьмись… Пшел вон! He-а! Жрать давайте, микады! Сёгун и есть Сёгун.

Колчин зарекся содержать в доме любую живность после смерти Чака еще на старой квартире, в Марьиной Роще, где были отец, мать, он и… Чак, бульдожка. Умирал Чак девять месяцев. Водянка. Колчин в свои тогда шестнадцать по пять раз на дню выносил Чака во двор по нужде и всё надеялся, надеялся. А потом сам сказал: «Пора». И сам отвез Чака — чтобы усыпили. И только через несколько лет наткнулся на случайную публикацию: когда делают укол, собака внешне спокойно засыпает, на самом же деле у нее наступает асфикция, она долго и мучительно задыхается, но сил хотя бы на то, чтобы конвульсивно содрогнуться, нет… А потом Колчин пошел в церковь и спросил у батюшки: «Могу я поставить свечку?» — «Кому, мальчик?» — «Своей собаке». — «Нет, мальчик. У собаки нет души. Не можешь». — «Это у Чака нет души? Тогда пошли вы все! Это у вас нет души!» На чем раз и навсегда иссякло уважение Колчина к известной конфессии. Лучше он буддизм предпочтет — не как религию, но как философию: и у дерева есть душа, и у собаки, и… у человека. А то получается: человек вроде бы чуть лучше собаки, живет иногда хуже собаки… еще шажок — и впору проповедовать с амвона о проблематичности наличия души у рабов божьих! (Замечательная идеология, заранее нарекающая всех прихожан РАБАМИ!) В общем, зарекся Колчин от живности в доме — стоит ли самому себе устраивать неизбежную горечь утраты где-то через каждые десять-двенадцать лет… Собаки дольше не живут. А эмоции, испытанные в связи с Чаком, — нет уж, избавьте.

Сёгуна никто не заводил, сам завелся. Окрестила его — вернее, нарекла — Инна. И очень удачно. Натуральный сёгун, типа Токугавы, кстати, благодаря которому столица нынче не в Киото, а в Эдо, иначе говоря, в Токио. Оно, мол, конечно, дорогой микадо и жена его, — сиди во дворце, наблюдай за синтоистскими ритуалами, продвигай учение Косики-каратэ, прыгай по коридору, молоти макивару, играйся с катаной, а то и займись каллиграфией, живописью, философией-поэзией, книжками разными-пыльными. Но с назначением сёгуна сёгуном он, то есть кот помойный, получает абсолютную власть, «императорскую печать и мандат». И хоть вы на нет изойдите, но даже величину содержания, выделяемую императору, определяет сёгун! Между прочим, иногда император — прямой наследник солнечной богини Аматерасу Омиками, одной из дочерей богов Изанаги и Изанами, которая создала Японию из тверди, — соглашался ставить подпись под указами, подготовленными сёгуном, РАДИ ПРОПИТАНИЯ… До таких крайностей отношения между Колчиным и Сёгуном не дошли, однако помойный кот явно подраспустился — а как же! пусть ты, уважаемый, и прямой наследник кого-то там мифического, но я, сёгун, конкретный распорядитель и хозяин на этой территории! Жрать давай! «Китикэт» давай!

Эх, Тёмы-и-Тёмы на тебя нет, дармоед!

Сёгун уселся в «молитвенной позе» перед кухонным пеналом, где обычно (и сейчас тоже) хранились запасы кошачьих хрустиков. Потом, когда микадо-Колчин никак не отреагировал на просьбу о добавке, стал методично колотиться ушастой башкой в дверцу пенала… и это уже приказ!