Надо ли ворошить подсознание, поминать комплексы (а-а, эдипов не эдипов! лишь бы мамочку любил!), бередить юношеские затянувшиеся сердечные раны: она старше! она прекрасна! а я… я бы ей доказал!

А кругом — лесная темень с намеком на хищные страсти-мордасти, зыбкая граница между светом костра и мраком ночи, жар в лицо и зябкий холодок по спине.

За миллион лет до нашей эры.

Вот-вот! Там, в тогдашне самом-самом новом фильме, тоже кругом дикая природа, и героиня в некоем полуголом-шкурном.

А глава и душа компании комсомольцев-добровольцев — похожа, похожа, черт побери! И мысленное приукрашивание — нет его. Только вот переодеть бы главу-душу из гарусного тренировочного костюма в полуголое-шкурное…

Мысленно, только мысленно! Иначе озверелые комары съедят, это вам не стегозавры с тиранозаврами…

Мудрено ли, что карьерные соображения Вали Дробязго затаились, будто и вовсе отсутствуют, зато иные соображения одолели?

Немудрено…

Была оттепель. Были шестидесятые. Были шестидесятники. Ревмира Аркадьевна — шестидесятник. Валя — помладше. Потому и суров. Не тогда, не в двадцать. Но уже в сорок. Когда дочери исполнилось двадцать, а полувековой юбилей мамаши Алабышевой-Дробязго вылился в пьяное слезливое безобразие (но дома, дома — не на людях!).

Валентин Палыч, к тому времени окончательно переехавший с дочерью в Москву и уже похаживающий пока не кремлевскими, но ковровыми дорожками, выдал Инне, пожалуй, единственное эссе за все годы совместного с дочерью и раздельного с женой существования:

Шестидесятники — не романтики, они — захребетники.

Бездельное поколение, ждущее обещанной манны, когда ее, манну, самим надо было взращивать, в грязи копаться.

Но им же сказали сверху: через двадцать лет все мы придем к обществу духовного и материального изобилия. ТАК РЕШЕНО ТАМ. Нужно только перетерпеть. Чем бы заняться? Дайте нам что-нибудь поделать! Настоящее! Подлинное!..

Отойдите, не встревайте! Без вас обойдемся. Молоды еще! Ишь, государством управлять! Тут опыт нужен и стаж. Займитесь чем-нибудь. Ну, там… стишки вслух почитайте на площади. Или вот… в поход сходите.

О! О! И верно! Массовый туризм! Массовый альпинизм!.. С массовым альпинизмом накладочка вышла. Как-никак это тяжелый и опасный труд.

Но — мода диктует. И все поколение ходило в штормовках, говорило «альпеншток, связка, отрицательная стенка, Миша Хергиани, Абалаков».

До Джомолунгмы добирались единицы, до Тянь-Шаня — десятки. Но альпинистами были все.

Да, это мы, покорители вершин. И в герои — раздолбая, раздолбившегося по пьяни или по неумелости (возжелал повыше намалевать «СТЕПА. ЛГУ. 1963» — и брякнулся с курортной горки).

Разве не так?

Да, но… как можно?! Кощунственно! Память дорогого Степы, студента ЛГУ, геройски пролетевшего семь вертикальных метров.

Подлинные альпинисты остались на недосягаемых высотах — и в прямом, и в переносном смысле. А массы предпочли о горах рассказывать — поди проверь, ведь штормовка вот она, небритость вот она, а горы далеко, отсюда не видать.

Но кроме «рассказывать» надо иногда и показывать хоть нечто, хоть приблизительное. Вот и массовый туризм… Мы, поколение настоящих мужчин! Мы по непролазным джунглям Средней Полосы продираемся. На нас нападают из чащоб дикие зайцы и ежи! Мы не знаем отдыха! То есть мы так отдыхаем, но это героический отдых. У нас в рюкзаках неподъемная тяжесть, но мы поднимем. Там тушенка в банках. И мы сейчас разогреем ее на костре с таким видом, будто неделю выслеживали эту тушенку в засаде по пояс в болоте, а потом по буеракам гнались за ней вторую неделю. А костер мы можем зажечь одной спичкой. Внимание!.. Хм. Они отсырели. Щас бензинчику плеснем — и тогда увидите.

Настоящие бородатые мужчины сурово пели про джунгли-пыли-жарыни (Киплинг!) — эрзац-лирика, эр-регируемая трением пальцев по грифу гитары.

Они с угрюмым, знающим видом ставили магазинные палатки, вбивая алюминиевые колышки.

Они укладывали головы на колени товарок по Походу.

А товарки играли настоящих-верных подруг, гладили-теребили немытые космы, отрешенно пялясь в звездное небо, — где там мигает очередной геройский космический экипаж?

Даже до совокупления не доходило. КАК ПРАВИЛО. Как так можно! Грубо, животно! Киплинга, что ли, не читали?!

И расставались с печалью в членах — сдержанно-грустно. До следующего пикничка. В следующий раз мы снова станем первопроходцами!

Игра в Киплинга (обожаемый шестидесятниками автор!).

Киплинг был первопроходцем в своей колонизаторской деятельности (но деятельности, деятельности, деятельности!). И был то тяжкий труд — отвлекшись от того, насколько он, труд, был благороден и благодарен. Киплингу вольно было романтизировать этот труд ПОСЛЕ ТОГО, как он сам потрудился определенным образом. Человеку вообще свойственно романтизировать любые неприятные-грязные деяния, тогда деяния преображаются в приятные-чистые.

Масстуристы-шестидесятники романтизировали романтизированный труд — и не только колонизатора Киплинга, но и бандитов в пыльных шлемах, но и рыцарей-шпионофагов Семеновского многотомного полка, и даже верховную власть (да, был тиран у власти, но власть сама публично заявила, что он — тиран, признала ошибки, вот она какая молодец, власть-то!).

Отцы презираемы за безропотное житье-бытье под тираном, а дети оттепели смело ропщут на тирана, не то что отцы! Даже из Мавзолея выволокут и рядышком прикопают. А нечего, понимаешь, омрачать многообещающее настоящее неблаговидным прошлым, к которому дети непричастны, не было их тогда. Они живут в настоящем!

Еще немного поживут в настоящем, а там и светлое будущее. Ведь твердо сказано: всего через двадцать лет.

Кем было сказано?

Верховной властью! Она врать не станет, вот ошибки признаёт и вообще спрямляет искривленную линию, ура!

…Вина их не в легковерии. Вина их в том, что, поверив, сложили лапки в ожидании: ну, сколько там осталось?

То есть как раз сложить лапки не удавалось — всегда отыщется ударное-бессмысленное типа Братской ГЭС или БАМа, чтоб молодежь вкалывала не покладая лапок, лишь бы не слишком задумывалась над сарказмом воодушевляющих смеляковских стишат: «И где на брегах диковатых, на склонах нетронутых гор вас всех ожидают, ребята, взрывчатка, кайло и лопата, бульдозер, пила и топор. Там все вы построите сами, возьмете весь край в оборот… Прощаясь с родными местами, притих комсомольский народ».

Кто притих от посулов взрывчатки и кайла-лопаты, а кто и взывал: «Вперед! Вперед!» (но подальше, подальше от коридоров власти).

А через двадцать лет шестидесятники распускают нюни, придя к возрастному порогу, — сил уже нет, результат — фига, которую власть даже и в кармане прятать не желает. Обещан пряник, где он!

Где-где…

Валентин Палыч Дробязго не говорил «беда», он говорил «вина».

Скудоумие, конечно, — беда, но не поголовное же скудоумие одолело поколение шестидесятых! Были среди них и башковитые, усвоившие и освоившие правила игры: чтобы кого-то скинуть с холма, надо на холм влезть. Бессмысленно топтаться у подножия и голосить: «Эй! Слазь! Ужо тебе!» Не услышит, не увидит. Надо поближе. Скользко, извилисто. Ползком тоже приходится.

Если идти с прямой спиной вверх по наклонной, то — закон природы! — либо невысоко поднимешься, инерция назад потянет, либо, если с разбега, то повыше удается, зато скатываешься стремительней. Ползком и ползком. Потом и привыкаешь — хранишь чувство собственного достоинства.

Каково хранить чувство в ползучем положении? Ан вон и остальные ползут, если и не с достоинством, то с отсутствующим насвистывающим видом — а чего? ну, ползу! А когда доберусь до вершины, ни за что не признаюсь, мол, путь пройден не на двух ногах, а на четвереньках. Это единственно возможный способ достижения цели! Попробуйте сами. Ну-ка, ну-ка! То-то!