Солдаты-матросы предъявляют мандат, а потом выгребают у библиофилов ВСЕ, что на бумаге, — до буковки, до обрывочка. Закидывают в грузовик и — дальше по списочку. Разумеется, грузят гуртом, россыпью, план по валу, вал по плану. Доныне и картошку-то не научились перебирать, а тогда-то… еще и не овощ, а книга…
Пройдясь по всем адресам, грузовики прибывают в три точки — Эрмитажная иностранная библиотека, Библиотека Академии наук, Российская национальная библиотека — ныне в просторечии «Публичка». Там все добытое сваливают в подвалы. Все! Под охрану взято.
Мочились, мочимся и будем мочиться по собственному разумению, невзирая на подробнейшие инструкции помполка Шиманкова для личного состава артиллерийского полка. И в чаши — тоже!
Берегли, бережем и будем беречь книгу-источник-знаний в меру своих… знаний. И в подвалах — тоже!
А: учиться, учиться, учиться и учиться — это никакой не наказ свыше, как стало известно. Просто Он ручку расписывал.
В общем, лежат эти ценнейшие частные собрания, ставшие общественным достоянием, в подтапливаемых наводнениями подвалах и гниют в общей куче.
На рубеже двадцатых и тридцатых годов вдруг осенило: э! погибнет же! безвозвратно! это ж не просто книжки-рукописи-раритеты, это ж, по существу, деньги!
Извлекать, разбирать — нет рабсилы, все — на Беломор! Вот когда передышка предоставится, займемся вплотную. А пока хоть в общей куче сохранить. Подвалы герметизируются, причем качественно — осмоляются. Подвалы осушаются — раз в полгода осушители заменяются. Действительно качественно — с той поры, как о ценнейших частных-общественных собраниях вспомнили и хватились, ни одно из наводнений ни лужицы в те подвалы не просочило. Хотя все три библиотеки весьма низко стоят.
А еще — напускаются в подвалы некие ОВ, то бишь отравляющие вещества. Газ. Чтоб ни плесень, ни жучки, ни мыши-крысы не загубили окончательно достояние, взятое под охрану. Какие именно ОВ? Доподлинно не установлено. Не хлор, нет, не хлор. И не иприт — он еще и кожно-нарывного действия, противогаз не спасает. И угарный газ вряд ли — он не бьет плесень. Зарин? Что мы, японцы какие?! Аум Синрике?! У нас собственная гордость! Фосген. Да, фосген, вероятней всего. По тем временам, на рубеже двадцатых-тридцатых, больше и нечему вроде. А уж как повелось с тех пор, так и не нам менять. Фосген так фосген! Тоже чем-то цветочным пованивает.
И раз в полгода, когда осушители заменяют, сотрудницы библиотеки, бабушки-старушки забегают туда в противогазах, цапают первое, что под руку попадет в темноте, и бегут назад к свету и чистому воздуху. Потом в подвал добавляют еще газиков до нормы и опечатывают еще на полгода.
Что там конкретно и где — никто не ведает. То есть бывшие владельцы, библиофилы, может, и ведали, но что с ними, с библиофилами, и где они, библиофилы, — никто не ведает. А собрания действительно были ценнейшими, если судить по случайным уловам дважды в год…
Однажды бабушка-старушка в противогазе ухватила книжку. Глядь на свету — это альбом арабских гравюр XVII века. Ну и что, казалось бы? А то! Пока сей альбом не объявился из подвала, считалось — арабская гравюра исчисляет существование с XVIII века. То есть на сто лет позже. Восторг и упоение для всего арабского мира. Понаехали в Питер, и так и сяк вертели, переснимали — факсимильно издали во всех богатых мусульманских странах, издали-переиздали и снова переиздали. В России — нет, не издали. Дорогое удовольствие. Зато подлинник теперь где-то на почетном месте в «Публичке». Или нет… Или валяется на полу в секторе редких книг, где никак не умещаются все издания на стеллажах, так и укладываются стопками по пояс на газетке-фанерке (а вы говорите: как же так?! в подвалах?! надо извлечь, надо что-то сделать!.. м-мда? и куда девать?).
Другажды бабушка-старушка в противогазе уцепила даже не книжку, а рулон вроде обойного. Глядь — афиша Парижского салона. Ну и Лувр бы с ней, с афишкой. Однако… указана там, на афишке, дата открытия — 1787. А французы-то, показавшие дурной пример всему прогрессивному человечеству (расейскому, в частности) по части р-р-революции, провозглашали: аристократы, людовики бесчисленные, все себя ублажали, лучших художников зазывали, за бесценок скупали их труды и развешивали исключительно для себя, во дворцах, — простому же люду, который в хижинах, даже и не приобщиться к высокому искусству, не вырасти над собой! Вот какие изверги! В смысле, аристократы. Зато теперь, когда массы победили, отштурмовав Бастилию, мы, наркомы (нет, как-то по-другому они во Франции друг друга называли…), открываем для тебя, народ, Парижский салон, чтоб ты, народ, рос над собой и не гадил в малахитовые чаши! Ура, виват! Парижский салон — дитя революции! 1789 год!.. Ан выясняется, что людовики не такими уж извергами были — еще за два года до падения Бастилии устраивали массам ликбез и афишки заранее печатали, чтоб массы заранее знали, не пропустили чтоб…
Так что в подвалах той же «Публички», которые (подвалы) тянутся по Садовой вплоть до Апрашки, чего только нет! Если покопаться, то триста миллионов долларов, которыми оценены раритеты, скраденные две недели назад, покажутся мелочишкой на молочишко. Так-то.
Эту историю рассказал Колчину старший научный сотрудник питерского ИВАНа Святослав Михайлович Лозовских. Но добавил, что это — легенда. Во всяком случае никто не подтверждает, но и не отрицает.
Когда эту… легенду рассказываешь в кругу друзей, не имеющих прямого отношения к «Публичке» (только косвенное — типа: здесь был и посещал читальный зал тогда-то такой-то), все и каждый в таком кругу задумчиво цокают языком и реагируют однозначно: «А что?! Вполне могло такое быть! У нас, ЗДЕСЬ, — могло. Да иначе и быть не могло!»
Когда же эту… историю рассказываешь тем, кто непосредственно трудится в стенах «Публички», то все и каждый из них реагируют однозначно: «Да? Любопытно. Ничего о подобном никогда не слышал, не слышала! Надо же, как интересно! А подробностей не знаете? А вам-то кто рассказал?» — и лица честные-недоумевающие-но-внимательные.
Как если бы у знакомца, сотрудника спецслужб, которого ты же и тренировал в зале, ненароком спросить:
— Андрей, а у вас что, и в самом деле «куклы» в ходу?
— Какие куклы?
— Объект для тренировок в рукопашном бою — обреченный, получивший «вышку». И потому сопротивляющийся не на жизнь, а на смерть. Условия таким образом максимально приближены к реальным — «кукла» и убить может, зато если ты «куклу» загасишь, никто и не пожурит.
— Да? Любопытно. Ничего о подобном никогда не слышал. Надо же, как интересно! А подробностей не знаете, Ю-Дмич? Вам-то кто рассказал? — И лицо честное, недоумевающее, но внимательное. Такое лицо…
— Да в книге где-то вычитал…
— О! И в какой, не помните?
— Н-не помню…
— Но автор наш, отечественный, или не наш?
— Н-не помню…
Такое, значит, лицо. У Андрея. У Зубарева.
Когда Колчин тренировал спецов в Центральной школе, был Зубарев лейтенантом вроде, хотя на кимоно погоны не предусмотрены. А теперь, должно быть, не ниже майора. Минимум…
А то и полковник.
Майором, помнится, Андрей Зубарев был уже в дни путча, когда Колчин явился с утра пораньше на Лубянку. И с ним, с Колчиным, говорили приблизительно тем самым тоном: «В Японию? Да? Любопытно. Ничего о подобном никогда не слышали. Вот прямо сейчас? Завтра? А сегодня у нас что, девятнадцатое? И сколько вас? Двое? И еще десять детей? А кто вас к нам направил? МИД? Справочку? А подробностей не знаете?.. Проходите сюда. Посидите здесь, подождите».
И посидел Колчин часа три, прикидывая, получится ли у него вообще когда-нибудь отсюда, с Лубянки, выбраться. В Москве, понимаешь, танки, а псих, понимаешь, сам приходит и настаивает на немедленной отправке в Японию — в количестве двенадцати человек. Из которых — десять несовершеннолетних. Со списком. Как фамилия-то психа? Не Шиндлер ли?
