Помнится, питерская подруга Инны с младых ногтей Галина Лешакова не упускала случая повторить благоприобретенную с годами мудрость: «Каждая женщина должна иметь своего парикмахера, косметолога, стоматолога, гинеколога».

Учитывая пятилетнюю разницу в возрасте и доминанту лидера питерской подруги, Инна соглашалась, не возражала по меньшей мере (со старшими следует если не соглашаться, то… не возражать им). Подруг детства мы, в отличие от родителей, выбираем сами, но с годами человек меняется — и не только по фамилии. Колчин, к примеру, так и не усвоил, как теперь называть: Лешакова? Красилина? Мыльникова?

Инна по давней привычке говорила: «Слушай, Лешакова, а ты теперь…» И тут же поправлялась: «Ой, Красилина, всё время забываю…»

А гостья из Питера косила предупреждающим глазом в сторону рядом сидящего мужа и громко обращалась к нему: «Мыльников, дай еще сигаретку!» — подсказывая младшенькой подруге нынешнюю свою фамилию.

Колчин недолюбливал женщин типа питерской Галины Лешаковой-Красилиной-Мыльниковой — подобная категория Инь упорно норовит занять место Ян. И чуть что не по ней, разражается дикой истерикой, типично, кстати, иньской. Нервы, нервы! У той же Лешаковой-Красилиной-Мыльниковой — застарелый нервный тик, который в сочетании с физиономией типа «Шарон Стоун» больше походит на многозначительное подмигивание: «Ладно, парень, пошли в койку. Но командовать в ней буду я!»

(«Будь снисходительней, я тебя прошу… — увещевала Инна ЮК, когда питерская подруга объявлялась в Москве, звонила ни свет ни заря и безапелляционно сообщала, мол, малышок, мы с мужем уже приехали, будь к шести вечера дома, мы заглянем, а если вдруг задержимся, то все равно будь! — У нее жизнь сложилась нелегко, — извинялась за подругу Инна. — Мужа выгнала, свой бизнес пыталась организовать, там жуткие последствия были, тик у нее с тех пор, чтоб ты знал».)

Колчин старался быть снисходительным. Он просто старался отсутствовать, пока гости… гостили. Дела, дела. Тренировки. Лишь бы не слышать непроизвольно хамского обращения «малышок» к Инне. Лишь бы не поддерживать натужную беседу с мужем-Мыльниковым — так надо понимать, что Мыльников не тот муж, которого выгнали, а следующий. Хотя муж подруги всячески пытался выразить почтение и расположение к ЮК. Сам он, Мыльников, в прошлом оперативник, ныне инструктор-рукопашник, был в неплохой форме, но уступал главенство в семье жене — щадил, вероятно, памятуя о «жутких последствиях», но не до такой же степени! Инь — это Инь, Ян — это Ян. Да, вечное перетекание одного в другое, из одного в другое — но естественное, но закономерное. А Лешакова-Красилина-Мыльникова упрямо окликала мужика Виктора якобы ласковым, но женским: Вика! Вику-уша! Мужик Виктор Мыльников, что характерно, окликал жену усеченно: Гал! И педалировал, длил: Галл… То есть эдакий галл, которого только римляне и умудрились покорить. Давно. Очень давно.

В общем, недолюбливал ЮК Иннину подругу детства. А вот ее благоприобретенную истину ценил по достоинству. С поправкой: не Инь, но Ян. То бишь: каждый мужчина по достижении зрелого возраста должен иметь: своего человека, и не единственного, в правоохранительных органах, своего человека (или посредника… Ильяс, Ильяс…) в противозаконных формированиях, своего человека в мире медицины (на чем конкретно зациклен сей медицинский человек — не особенно важно… а тут целый ни много ни мало Штейншрайбер!).

И все они — хорошо бы занимали не последнее место в своих структурах. Что есть, то есть…

Потому, обратившись к майору-полковнику Борисенко, обратившись к «авторитету» — Баймирзоеву, ЮК направлялся к Давиду Еноховичу. К ведущему патологоанатому столицы, как ни прискорбно. Ибо кто-кто, но дважды еврей ПО СВОИМ КАНАЛАМ оперативно и безошибочно определит: существует ли на специфических столах с деревянными поленьями вместо подушек, в холодильных камерах не для продуктов питания… тело — женское, сложения астеничного, стрижка «мальчик», волосы черные, под левой лопаткой родинка с божью коровку.

Наверное, патологоанатом в разговоре с коллегами станет употреблять иные, более профессиональные термины — Колчин не хотел бы стоять над душой Давида Еноховича, как и не стал сопровождать Борисенку по коридорам-кабинетам РУОПа.

Одно доподлинно — информация, собранная Штейншрайбером по ВСЕМ специфическим точкам, будет исчерпывающая. Это вам не по моргам-больницам дозваниваться самостоятельно и косноязычно.

Памятуя о гипотетическом «маячке», Колчин не стал въезжать на территорию больницы — визит к Баймирзоеву предусмотрен (точнее: предуслышан) безымянными «парикмахерами», Колчин и подтвердил визит, дабы слухачи уверились: мы про него знаем, он про нас — нет; посещение же Давида Еноховича пусть останется для слухачей за кадром.

Колчин припарковался у стен Донского монастыря, поставил «мазду» на «Карман» и прошелся пешочком — на Ленинский. Гадайте, слухачи: неужто ЮК отринул от себя буддизм и проникся — в Донской монастырь его угораздило.

Его угораздило в больницу, где рукодействовал Штейншрайбер. Миновав долгую решетку, огораживающую здоровых от больных, обогнув главный корпус, чуть поплутав по извилистым аллеям, он пришел… Заведения, подобные штейншрайберовским, всегда на отшибе…

У входа был «форд».

Колчин поднялся на второй этаж, потом — коридором, крашенным тяжелой масляной зеленью. Двери без табличек — и потому вызывающие непроизвольный холодок в затылке: что там? с учетом «где я». Особенно по первости.

Колчин — не по первости, он в курсе: все ужастики — этажом ниже и еще ниже, в подвальных просторах.

Медсестер и медбратьев на пути не попадалось, пусто и тихо.

Может, Давида Еноховича тоже нет? Может, у него эта… как ее… «пятиминутка»… всеобщая, в главном корпусе?

Последняя дверь — она тоже без таблички, но Колчин хорошо помнил — последняя дверь.

Она не была заперта, она была прикрыта. Но плотно. Значит, Давид Енохович не на «пятиминутке». Колчин, блюдя приличия, стукнул костяшками пальцев и готов был войти, но:

— Занято! — сварливо и по-хозяйски.

Кто в доме хозяин? Сиплость Давида Еноховича стала притчей во языцех. Что-то неловкое у него случилось со связками от рождения. Враги заушничали о младенческом сифилисе, о зрелом алкоголизме. Друзья воспринимали как данность.

Это не голос дважды еврея. Это голос какого-нибудь опортупеенного патриота из сортира — наглого-бесцеремонного, с упреждением: попробуй не поверь и проверь, занято ли!

Колчин попробовал.

Штейншрайбер сидел за начальничьим столом, спиной к окну, и потому выражения лица сразу было не разглядеть.

Зато выражения, с позволения сказать, лиц внезапной троицы в кабинете ведущего патологоанатома были красноречивы: слышь, ты не понял, занято!

Неужто дождался своего часа Давид Енохович Штейншрайбер, явились по его душу, доигрался.

Троица не принадлежала к скопу проповедников идеи об уничтожении русского генофонда посредством евреев.

Троица не принадлежала к чернорубашечникам.

К небезызвестной компетентной службе она тоже не принадлежала.

Всеми тремя перечисленными категориями борцов за идею как-никак двигала бы… идея: доколе позволено измываться над солью нации этому «основоположнику»?!

Троица, обступившая начальничий стол Давида Еноховича, пришла не за идею, а за деньги. То бишь за деньгами. И была она не из персонала больницы — мол, мы санитары, денно и нощно вкалывающие, требуем заплатить нам денег, которых не получаем уже четвертый месяц! Не санитары это. Шпана. И шпана толстокожая, нечуткая.

— Слышь, ты не понял? Занято!

Почутче надо быть, пареньки, кожей надо ощущать, кто пришел. Занято? Вот и освободите помещение, взрослый дядя пришел к взрослому дяде.

Колчин почуял нечто — не боевую ситуацию, нет. Но легкое раздражение. Скажи ему сейчас хозяин кабинета хоть слово, и ЮК с тем же легким раздражением пинками вытолкал бы большегрузных сопляков.