Держа руки за спиной и медленно переводя свой взгляд с одной вещи на другую, Климов сделал несколько шагов по комнате, остановился.

Вряд ли изысканно-красивые предметы, цены на которые вздувались спекулянтами до баснословных цифр, приобретались на зарплату медсестры. «Не было ли здесь иного «приработка»?» — кольнула его мысль, поскольку жил он в городе, где иностранцев — пруд пруди.

Взяв один из флаконов, представлявший собой керамический бочонок с круглым боковым глазком, он повертел его в пальцах. Внутри бочонка переливалась желтая маслянистая жидкость.

«Опиум», — прочел про себя Климов на миниатюрном донышке наименование духов и подивился столь экзотическому вкусу французских парфюмеров. Какой-то медвяно- пряный запах, даже малость тошнотворный. Ничего особенного, тем более восточного, он не ощутил.

Заглянув в коробку с бижутерией, где россыпью лежали бусы, клипсы, перстни и колечки, Климов перелистнул тетради на столе, порылся в книгах, постоял. Все самое обычное: учебники, роман «Три возраста Окини-сан», шариковые ручки, шпильки, яблочный огрызок… Он согнал с него сердито зазудевших мух, всмотрелся. Кожура привяла, косточки усохли. Судя по всему, яблоко ели дня два назад.

В гардеробе на темно-синих — опять этот цвет! — пластмассовых плечиках висели платья, блузки, кофточки и белая ветровка. В ящиках, которые ему пришлось поочередно выдвигать, лежали аккуратно сложенные, отутюженные носовые платки, нижнее белье, чулки, колготки. Здесь же находились катушки цветных ниток. Все вещи дорогие, незаношенные. Некоторые в нераспечатанных пакетах.

Между гардеробом и кроватью был втиснут черный дамский кейс. В нем хранились связка писем, общая тетрадь в зеленой дерматиновой обложке и несколько увесистых журналов мод — французский, западногерманский, итальянский.

Тетрадь оказалась дневником. Уже с первых строк, написанных крупным ровным почерком, стало ясно, что изучить дневник придется досконально. Комарницкая перед собой была предельно искренна.

«Сегодня я счастлива — он меня

боготворит!»

И чуть ниже: «Оказывается, я сексуальна!»

Климову стало не по себе. Всякий раз, когда ему приходилось читать чужие откровения, его не оставляло мерзкое ощущение подглядывания в замочную скважину. Что это такое — подглядывать в замочную скважину, он пока не знал, хотя с его профессией и этому научишься, а вот письма читать приходилось нередко: каждый год купальный сезон приносил по трупу, а иногда и по два.

В желтом чемодане были книги.

В ящике стола — четыреста рублей десятками и паспорт на имя Комарницкой Аллы Филипповны.

Беззвучно-часто шевеля губами, как будто считывая по памяти молитву или заговорные слова, Ягупова отошла от трупа, лежавшего на сером мраморном столе, и подраненно-жалко взглянула на Климова: да, это она, ее квартирантка, Аллочка.

Судмедэксперт закрыл лицо убитой белой простыней и снял перчатки.

Можно было уходить.

Ягупова подписала протокол опознания, и Климов, которому пришлось подвезти ее домой на подвернувшемся такси, помчался в роддом.

Солнце уже садилось, и смуглое горячее лето, омытое полдневным ливнем, по-южному неспешно шевелило листья тополей, когда он, торопясь, почти вбежал на территорию больницы. Здесь душно-парко, заповедно пахло мятой, унавоженной землей цветочных клумб и хлороформом. Или йодом, в этом он не больно разбирался.

Родильное отделение Климов определил по шумной компании, размахивавшей руками и потрясавшей букетами цветов. Запрокинув головы, счастливые родственники юной мамы кричали вверх слова приветствия, требовали показать им первенца, а высокий, грузный предводитель семейного торжища, со сбившимся на сторону пятнистым галстуком, задиристо орал: «Даешь второго!» При этом он с пугающей страстью и неистовством срывал-сцарапывал с бутылки проволочную оплетку.

Не успел Климов миновать горластую ватагу, как пробку из бутылки вышибло, и его, вместе с другими, окатило пузырящимися брызгами. Столб искрящегося в лучах солнца пенного вина рванулся ввысь и развернулся мокрым веером.

Женщины дурашливо присели, взвизгнули, прикрылись — кто руками, кто букетом, а мужики, потряхивая головами, хохотнули.

Пришлось достать платок и отереть лицо.

Державший на отлете разом опустевшую бутылку предводитель торжища «категорически» просил его простить и не держать обиды. Приняв Климова за молодого папашу, он заговорщицки-лукаво подмигнул и бесшабашно — пропадай моя телега! — закинул галстук за шею:

—

Хочешь дочку выменять на сына?

Все захохотали, и Климов, чертыхнувшись про себя, ответно растянул в улыбке губы. Самое главное в этой жизни — не разучиться смеяться.

—

Не пойдет! — капризно-властно завопили женщины, и вслед ему еще долго доносились крики:

—

Не пойдет! Самим нужны мужчины!

—

Сыновья!

—

Защитники!

Заведующая родильным отделением, издерганная текущим ремонтом молодящаяся дама с обесцвеченными и подколотыми под врачебный колпак волосами, сразу же начала жаловаться на строителей, которые «развели антисанитарию». Нянечки просто не в состоянии вылизывать за ними грязь, а те, вместо того, чтобы за два дня, как обещали, подмазать, подбелить, подкрасить, растянули это удовольствие на три недели, и конца не видно.

—

Сидим, — возмущалась она, постоянно поправляя колпак на голове, — как на пороховой бочке: не дай Бог, вспыхнет инфекция среди рожениц!

Глядя, как она панически прижимает ладони к вискам, и проникаясь сочувствием к ее тревогам, Климов вынужден был придать своему лицу озабоченный вид и, перебарывая желание остановить ее обиженное словоизлияние, дал ей выговориться и передохнуть. Лучший способ умиротворить и расположить к себе человека — это выслушать его. Тем более, если задерживаешь женщину после работы. Тут они бывают невменяемы.

Когда заведующая выплеснула накипевшее и остервенело разодрала на клочки понятные одной лишь ей бумаги, Климов напомнил, что он из уголовного розыска и вынужден по долгу службы кое-что узнать о Комарницкой Алле Филипповне.

—

А что случилось?

Заведующая вскинула сердито-непреклонный взгляд и замерла с руками, поднятыми к голове, готовая, как курица- наседка, защищать своих девчат. Колпак ее при этом скособочился и съехал на затылок.

Направляясь в роддом, Климов решил не объяснять причину своего интереса, но в последний момент передумал.

—

Видите ли, — замялся он, тихо злясь на себя за неуверенный тон и уступку внезапному чувству раздвоеннос

ти,

— сегодня утром Комарницкую нашли… — поиск нужного слова, видимо, отразился на его лице, потому что заведующая забыла о своем сидящем на затылке колпаке и подалась вперед.

—

Без признаков жизни, что ли..?

Щеки заведующей посерели.

—

Боже… Аллочка… Прекрасная сестра… Ходила, как летала.

Она поежилась, должно быть, окончательно осмыслив жуткое известие, недужно облизнула губы.

—

Замуж собиралась.

—

За кого?

—

Не знаю. Говорили. Он подвозил ее недавно на работу.

—

Цвет машины, марку помните?

—

Кажется, красный.

Климов насторожился. Среди документов Костыгина он нашел водительские права, но технического талона на машину не было.

—

Красный или кажется? — внутренне подобрался он, перехватывал инициативу беседы. — Может, синий?

Он сознательно выказывал сомнение, по опыту знал, что самая короткая прямая — это кривая: к истине скорее приходит сомневающийся.

—

Нет, — покачала головой заведующая, — красный. Он черный, а машина красная. Это Аллочка у нас была блондинкой, — она задумчиво поводила пальцем по столу, переместила пузырек с микстурой от себя к графину, отодвинула стакан. Глаза ее затуманились. — А в марках легковых машин я ничего не понимаю.