Маленький белесый Нерода, тонкорукий, с голубыми глазами, говорил баском, с той мужицкой серьезностью, что досталась ему от его деревенской родни. «Вот так же, — подумал майор, — его прадед готовил телегу в дорогу, менял кленовое колесо, смазывал дегтем ось».
— И еще, товарищ майор, сухпаек захватили. Ваш любимый. А то неизвестно, где сегодня обедать придется! — Евдокимов, чисто вымытый, выбритый, сообщал командиру не о сухпайке, а о том, что им, солдатам, известно, каким будет нынешний день. И майор в который раз удивился: как, какими путями им, солдатам, это известно? Не из сводки, не из приказа, а из той витавшей в ущелье тревоги узнавали они о предстоящих опасностях, о засадах, о неминуемом бое. Ущелье, бетонка, вершины чуть слышно вибрировали, несли в себе потоки боевой информации. Солдаты своей интуицией ловили эти потоки.
— Все правильно понимаете, гвардия! — Майор броском, цепляясь за скобу, припал на мгновение к броне, вознесся на граненый уступ, устроился поудобней, свесив ноги в правый открытый люк. — Пулеметчик! Кудинов! Как спал? Опять пончики домашние снились?
— Спал нормально, товарищ майор! Пончики больше не снились. Они только раз в месяц снятся.
— В следующий раз будут сниться, меня пригласи. Вместе посмотрим!
— Приглашу! — тихо засмеялся невидимый, укрытый под башней Кудинов, и черный вороненый ствол пулемета слегка колыхнулся.
— Давай спроси командира! Пока сейчас можно, спроси! — Сидевшие на транспортере солдаты, гибкие, цепкие, вписанные молодыми телами в выступы и грани брони, развернули автоматы в разные стороны, переглядывались. Черноглазый таджик Зульфиязов. Веснушчатый белобровый удмурт Салаев. Круглоголовый, с оттопыренными ушами пскович Светлов. Майор знал их всех, с их недавним прошлым, над которым он был не властен, с тем прошлым, что звало их к себе обратно, окликало письмами, поклонами родных и знакомых, домашними снами. Знал в настоящем, где был для них командиром. Когда выбило связь, кричал в растворенный люк, управляя пулеметом Кудинова. Когда лазали в снежных горах, гоняя душманскую банду, на ночлеге прижимался спиной к худощавой спине Зульфиязова, согревал его своим телом. Колотил ладонями по острым плечам Евдокимова, сбивая с них липкое пламя. Подставлял свою раненую, в кровавых насечках ногу под ловкий бинт Салаева. Он был для них командиром. Нуждался в них. Искал постоянно их помощи. Прислушивался к ним поминутно не слухом, а всей своей сутью.
— Товарищ майор, вот мы тут говорили… Правда, нет, что тем, которые Афганистан прошли, тем льготы в институт положены? Правда или это так говорят?
— Вон Светлов в театральный хочет. Артистом стать хочет. А там, говорят, конкурс страшенный! Ему при конкурсе Афганистан зачтется? Или так, на равных правах?
— А я говорю, кому зачтется, а кому и нет. Характеристики будут смотреть. Какую тебе командир характеристику даст.
— Как, товарищ майор, с институтом?
Глушков не знал ничего про это. Вопрос солдат был о будущем, над которым он опять был не властен. Они смотрели на него, ожидая, веря в его всеведение, очень молодые, годные ему почти в сыновья. Он не имел детей. Его неосуществленное отцовство отозвалось вдруг болью и нежностью. Желал их обнять, приласкать. Расспросить поподробней, что там у них на душе. Они были ему «сынки». Но он был для них командиром. И не было в сегодняшнем дне места для боли и нежности. Сейчас поведет их в бой, под пулеметные очереди. И главное, что от них ожидалось, — умение воевать и сражаться.
— Про театральный институт не скажу. Здесь главное — талант, дарование. Есть оно у Светлова? В бою он артист, признаю. Помните, как в апреле КамАЗ из-под выстрелов вывел? А потом и «татру» — на бис. А характеристики я вам всем напишу. Самыми высокими словами, не сомневайтесь! Водитель, вперед!
Нерода нахлобучил танковый шлем, скрыв под ним золотистые завитки макушки. Тронул вперед транспортер. И все они разом колыхнулись, оделись ветром. Стали едины. Напряженной, сомкнутой, направленной в движение силой.
…Его детские переживания смерти делились на страхи за любимых и близких, их смерти он ждал и боялся, не сомневаясь, что рано или поздно она случится. И на мысли о собственной смерти, которые не пугали его, а лишь волновали, увлекали туманно и сладостно. Ибо в собственную смерть он не верил. Она была невозможна. Переносилась в неправдоподобное, бесконечно удаленное будущее. Была нереальной, не смертью, а чем-то превращающим его настоящую жизнь в жизнь иную. Может быть, в жизнь дождя, и тогда, превратившись в дождь, он сохранял способность видеть, дышать и чувствовать, сохранял свою личность. Если это была жизнь оленя или рыбы, или другого, еще не рожденного человека, он в олене, рыбе, в другом человеке оставался самим собой, знал о себе, что он есть, только переселился в оленя, в дождь, в травяное поле, в неродившегося человека.
Эта вера в переселение души была чудесной. Открывала в природе бесчисленное множество жизней, куда он мог спрятаться в момент смерти. И он чутко, с любовью и нежностью присматривался к своим будущим обителям — к траве, к птице, к ручью, к мокрой березе, к корове на деревенском лугу.
Иногда он представлял себя погребенным, в могиле. Но и это было не страшно. Он как бы спал, наполняя своим сном, своей непрекратившейся жизнью окружавшую его землю. Одушевлял ее, делал живой. Выпускал из себя на поверхность деревья и травы. Впитывал талую и дождевую воду. Слышал над собой ветры и грозы. Знал о снеге, о красной рябине, о прошедшем по тропе человеке. Был зерном, дремлющим, окруженным дремотной жизнью, готовым к новому росту, к свету, к новым земным урожаям.
Мысль о собственной смерти была не страшна. Была из области сказок. Была увлекательна. Страшна была мысль о мучениях. Мысль о застенке, куда его приведут, и подвесят, и станут драть раскаленными щипцами, и бить хлыстом по дрожащим ребрам, ломать железным ломом хрупкие кости. И палач, вонючий и потный, дыша зловонной пастью, станет хватать из жаровни раскаленный металлический прут.
…Его командирский план был несложен. В первую очередь, до начала большой стрельбы протащить, прогнать по ущелью мирные машины с людьми. Кособокие автобусы, переполненные крестьянами из соседних кишлаков. Юркие расхлябанные легковушки, перевозившие товары дуканщиков. «Барбухайки» — расцвеченные, аляповатые грузовики, груженные овощами и фруктами. Глушков был уверен: их душманы не тронут. Затем повести КамАЗы, тяжелые, зачехленные брезентом, с грузом для госхозов и строек, внедряя в колонны небольшие группы бензовозов, как бы подставляя их снайперам. Снайперы откроют огонь, обнаружат места засад, и тогда ударами минометов и, возможно, вертолетов, налетами быстродействующих бронетранспортеров сбить душманов с позиций, подавить огневые гнезда, организовать преследование. А затем, по завершении главного боя, начать проводку тяжелых колонн с топливом и военными грузами, обороняя их, сопровождая «бэтээрами», передавая от поста к посту, вступая в стычки с оставшимися, уцелевшими после ударов душманами.
Так представлял он себе течение боя, проныривая туннель с далеким перламутровым светом, из темноты вырываясь в бесшумную огромную вспышку солнца, зелени, голубизны, в многоцветное утреннее ущелье, по которому тонко, в изгибах, уходила вниз трасса.
— Прижмись-ка к обочине! — приказал он водителю, остановив «бэтээр» у Святой могилы. — Я — «двести шестой»! — вызывал он на связь ущелье, возвещая о своем приближении, о своем присутствии. Готовился спускаться, лететь, планировать вниз от голых каменных скал к теплой зеленой долине. — Пускайте первую легкую «нитку»! Поторопите их прохождение! Начинайте готовить серьезные «нитки»! Первая «нитка» идет без прикрытия!
Транспортер упирался кормой в рыжий откос. Могила колыхала зелеными тряпичными лентами. Погребенный мулла воздевал свои суковатые руки, грозил и пророчествовал. А из туннеля уже выносились первые машины, проворные, торопливые, и майор машинально их пересчитывал, запускал в ущелье. Брал их под свою опеку, защиту. Тревожился за безвестных, наполнявших машины людей. Пока колеса касались бетонки, он отвечал за их жизни. По первой тревоге был готов прийти к ним на помощь, заслонить собой их бороды, чалмы, тюбетейки, защитить огнем своего пулемета.
