Постепенно, однако, и весь этот словесный ультраавангардистский вздор, и сама пустопорожняя супермодернистская поэзия, революционная лишь по форме, но, в сущности, начисто лишенная какого-либо социального звучания, стали ему крепко приедаться. Он взялся за стихи общественно значимые, обличительные. И тут выяснилось, что на такую литературную продукцию нет охотников среди издателей. Солано не отступался, решил, что лучше писать для себя, не печатаясь, чем работать на потребу книгоиздателям и пресыщенной богатенькой «читающей публике», создавая то, к чему душа не лежит.

Логика жизни в конечном итоге привела Агустина в компартию. Он почувствовал, что вышел на дорогу, которую неосознанно искал на протяжении ряда лет. Да и стихотворения его начали теперь появляться — уже в партийной печати.

Но стихи в Чили не кормят, и он занялся радиожурналистикой.

Радиостанция «Ла-Портада», куда он устроился на работу, была крошечной. Всего несколько комнат в многоэтажном доме, распираемом от обилия всевозможных офисов. Считалось, что «Ла-Портада» — акционерное общество. Но контрольный пакет акций принадлежал сеньору Мартинесу, и поэтому, кто настоящий хозяин станции, сомневаться не приходилось. Но если Мартинес занимал первое место в тамошней иерархии, то с течением времени следующим за ним стал Агустин Солано, «король репортажа», присказку которого: «Ведет передачу Солано — тот самый, что всегда в гуще событий» — знала вся Антофагаста. Неуклюжий на вид, этот начавший полнеть коротышка оказался на редкость ловким как репортер. Сгибаясь под тяжестью висящего на плече громоздкого, но безотказного репортерского магнитофона «Ухер», он носился день-деньской по городу и всюду поспевал. Неудивительно, что с такой прытью он сделал журналистскую карьеру за пять-шесть лет. Талант, конечно, тоже ему помог.

О своей принадлежности к компартии Солано помалкивал. Кричать об этом на всех перекрестках никак не входило в его намерения. Зачем? Партии полезно было иметь своего человека на буржуазной радиостанции. В завуалированной, но в общем-то достаточно прозрачной форме ему не раз удавалось протаскивать в эфир всевозможные сведения о безобразиях властей и творимых ими несправедливостях — под предлогом «охоты за сенсациями», столь необходимыми «Ла-Портаде» для выживания в конкурентной борьбе.

После победы на выборах Народного единства Агустин Солано несколько «приоткрыл забрало»: перестал скрывать, что является ревностным сторонником социально-экономических перемен. У сеньора Мартинеса возникли оправданные опасения, уж не коммунист ли его ведущий репортер. Он уже подумывал, не рассчитать ли ему бойкого журналиста, чьи репортажи все гуще окрашивались в красный цвет, как тот сделал вдруг разворот на сто восемьдесят градусов. «Тот самый, что всегда в гуще событий» перестал восхищаться правительственными реформами, а свое репортерское внимание безраздельно отдал спортивным, уголовным и прочим далеким от политики событиям.

Почему же он так неожиданно сменил тематику своих репортажей? Что с ним случилось? Да ничего не случилось. Просто он получил на то указание партии. Вот как это было. В середине семьдесят третьего года усилилась угроза государственного переворота, и Центральный Комитет принял решение создать повсеместно подпольные партийные комитеты: партия загодя готовила себя к нелегальной деятельности. Подпольный горком сформировали и в Антофагасте. Все, кто в него вошел (и Солано в их числе), получили приказ: отойти на время от активной политической деятельности.

Вот почему и после фашистского путча Агустин продолжал исполнять обязанности ведущего репортера «Ла-Портады» — в «неблагонадежных» он не числился. Он по-прежнему носился по городу на разболтанном «рено» аргентинского производства, по-прежнему встречался с самым различным людом. Выгодное положение для подпольщика!

Вот он, «король репортажа», входит в монтажную «Ла-Портады», весело насвистывает никогда не стареющий «Вальс Антофагасты», хлопает по плечу оператора:

— Малыш! Отмонтируй эту пленочку — отчет о регате. А я поеду домой, нажарился на солнце да и перебрал слегка на банкете в яхт-клубе.

Не всегда, разумеется, удавалось ограничиться такими аполитичными материалами. Приходилось кое-когда подыгрывать властям. Однажды, к примеру, сделал он передачу «Жители Антофагасты о национальном возрождении Чили». Под «национальным возрождением» разумелись фашистские порядки, заведенные военной хунтой.

Отзывы жителей Антофагасты об этих порядках были, как ни странно, самые положительные. Впрочем, что тут странного? Агустин постарался на славу! Интервьюировал только тех своих сограждан, о которых заведомо знал: будут славословить хунту, стоит лишь сунуть им микрофон в зубы. Отставной сержант корпуса карабинеров говорил «от имени старшего поколения нашего прекрасного города — Жемчужины Севера». Заезжий латифундист хвалил «тружеников сельского хозяйства просыпающейся от спячки страны». Пивозаводчик — «работников промышленности». Под стать им были и прочие участники передачи.

Когда же под вечер Агустин вышел в тот день на улицу из хмуро-серого массивного здания, где находилась радиостанция «Ла-Портада», подсвеченное уходящим солнцем небо над городом было таким прозрачным и хрупким, что казалось, оно вот-вот зазвенит хрустальным звоном. Агустин улыбнулся, чувствуя, как растворяется в этой предвечерней красе горький осадок, оставшийся от встречи с «представителями общественности Антофагасты».

Долго еще, наверное, Солано водил бы за нос и сеньора Мартинеса, и местных пиночетовцев, используя на благо подполья исключительно удобное положение видного журналиста, обласканного путчистами. Но, как уже рассказывалось, разоблачение провокатора, затесавшегося в ряды подпольщиков, поставило под удар и самого Агустина Солано, и его друзей — Марселино Ареко и Эулалиу. Ведь тайный агент охранки знал их всех троих — и только их — как активных участников сопротивления, и неизвестно было, что он успел рассказать хозяевам до своего отнюдь не добровольного переселения в мир иной.

С тех пор прошло немало лет. Троица друзей привыкла к новым именам и фамилиям, под которыми обитала в столице, хотя в своем кругу они, само собой, обращались друг к другу так, как звались на самом деле.

В Сантьяго Агустин Солано перешел на нелегальное положение. Заниматься журналистикой, редакторской или литературной работой было рискованно — слишком уж заметной фигурой он был в Антофагасте.

За минувшие годы он стал еще осторожнее, чем прежде. «Осторожность — не трусость, — учил он молодежь. — Храбрость надо проявлять с умом, не рискуя без толку жизнью». Поэтому и сейчас, после того как выяснилось, кто такой Фульхенсио Мухика, Солано настаивал на дополнительной проверке лейтенанта Мануэля Фуэнтеальбы.

— А если предупреждение лейтенанта о готовившемся налете на нашу прежнюю квартиру — всего лишь ловкий трюк охранки? — говорил Агустин. — Трюк, нужный ей для того, чтобы проникнуть в организацию сопротивления? Нет, компаньерита[5], с офицером этим ты, конечно, продолжай встречаться, прощупывай его, но с вербовкой погоди. И пока идет проверка, устранись от работы в ячейке.

Эулалиа спорила отчаянно. Она верила Мануэлю. Знала, что на него можно положиться.

— К тому же, — возражала она, — вы прекрасно знаете: охранка давно из кожи лезет вон, чтобы напасть на наш след, на след тех, кто печатает газету. Так неужели вы думаете, что эти псы удержались бы от соблазна арестовать нас? Что они дали бы нам возможность исчезнуть ради сомнительной попытки раскрыть всю сеть подпольных типографий?

Этот довод всем показался убедительным. Даже Солано заколебался.

— Ладно, — махнул он рукой, — примем компромиссное решение.

Компромисс заключался вот в чем. Лейтенанта решено было пока не вовлекать в движение сопротивления, продолжить его проверку. Но Эулалии при этом разрешили по-прежнему работать в ячейке.

Все обговорив, стали расходиться. А дядюшка Эрнан принялся упаковывать свежие номера «Сигло», остро пахнущие краской.