Изоляция правительства внутри страны с каждым годом усиливается все больше. Самое же главное — это то, что фашистам так и не удалось запугать народ. Чилийцы вышли из состояния шока, вызванного поначалу путчистской «кровавой баней», исчезает страх. Правда, репрессии стали в целом менее массовыми, чем в момент переворота и в первое время после него, — пиночетовцы тщатся убедить мир в своей «демократичности», стараются избегать поголовной резни инакомыслящих, чтобы не слишком уж компрометировать вашингтонских хозяев и покровителей. Тем не менее попытки «нагнать страху» не прекращаются. Карабинеры убили трех видных коммунистов и бросили обезглавленные трупы на обочине пригородной дороги — ответом Чили были демонстрации протеста. Солдаты облили бензином и подожгли двух молодых демонстрантов — новые манифестации прокатились в ответ по стране. Каждый День протеста — а они проводятся регулярно — стоит жертв, стоит крови патриотов, но чилийцы вновь и вновь принимают участие в этих актах неповиновения военно-фашистским правителям.

Власть диктатора и военной верхушки зашаталась. В этих условиях Вашингтон принялся лихорадочно искать выход из положения. По-прежнему ставить на Пиночета было уже рискованно. Падет президент — и на смену ему могут прийти левые, озабоченно рассуждали в Белом доме. Значит, решали там, надо сделать ставку на правоцентристские партии и организации и добиваться передачи правления «умеренным силам», в то же время поддерживая фашистов в военных мундирах, чтобы они не пали «преждевременно». Таким образом Соединенные Штаты пытаются сохранить «пиночетизм без Пиночета».

Разоблачением этой политики активно занимаются подпольщики, соратники Эулалии, — в листовках, в газетах левых партий, и в частности в газете «Сигло», которая сменила собой «Унидад антифасиста», что выходила в первые годы после путча. А один эмигрант-коммунист (Эулалиа недавно слышала об этом) работает в изгнании над объемистой книгой, вскрывающей всю подноготную прошлой и нынешней политики США в Чили. Эту книгу он намерен издать в Европе.

Постепенно от дел политических мысли подпольщицы перекинулись на Мануэля. Молодая женщина не обманывала себя: да, он ей нравится. Но тогда — припомнилось ей, — тогда, когда она впервые увидела его в форме морского офицера, это был удар. Взволнованная, она прибежала в тот день на конспиративную квартиру.

— Я понимаю: знакомство с офицером несовместимо с правилами конспирации. Я прервала это знакомство, — закончила Эулалиа свой рассказ.

— Несовместимо с правилами конспирации, говоришь? — Орасио, руководитель их ячейки, улыбнулся. — Отчего же? Не мундиром и не его отсутствием определяется лицо человека. Конечно, армия воспитана на идеях кастовости, ненависти к простому народу, рабочим, коммунистам, но все же не следует думать, что среди армейских совсем нет демократически настроенных офицеров. Вспомни, во время путча кое-кто из военных отказался участвовать в антиправительственном выступлении, а то и оказал прямое сопротивление мятежникам. После переворота сотни прогрессивно настроенных военных были высланы из страны. Многих солдат, унтер-офицеров и офицеров отдали под суд и затем казнили. Так что приглядись-ка к этому лейтенанту. Быть может, он человек вполне порядочный. А нам такие нужны!

— Мне что же, обхаживать его прикажешь?

— Да не обхаживать, — поморщился Орасио. — Продолжи знакомство, встреться раз-другой, узнай, чем дышит господин лейтенант… К тому же он, как я понял, парень ничего себе, а? — И Орасио весело рассмеялся, подметив, что девушка смутилась от этих слов…

Дождевая пыль, сеявшая с самого утра, делала угрюмым и без того прохладный день, уже клонившийся к вечеру. Радовала лишь предстоящая встреча с товарищами.

Эулалиа вновь вышла на авениду О’Хиггинс. Здесь, на центральной улице города, она не раз прогуливалась вечерами с Мануэлем. Первое время девушка внутренне сжималась, приходя на встречи с ним. И не только потому, что она — подпольщица-патриотка, а он — офицер, враг. Она видела к тому же, что он — «сеньорито», барчук, привыкший, наверное, к людям «своего круга». Она, дочь стеклодува, ставшая студенткой, ни от кого не желала терпеть даже намека на снисходительность.

А потом Эулалиа увидела, что Мануэль вовсе не сноб. Узнала, что он вырос в тщательно скрываемой от чужих глаз нужде, так как его покойный отец, страстный картежник, промотал свое состояние. И если в блестящем флотском офицере и проступали порою черты избалованного «сеньорито», то повинна в том была любвеобильная маменька, ценою многих жертв старавшаяся воспитать сыночка в правилах и нормах того круга, к которому их семейство продолжало себя относить. А затем выяснилось, что они — земляки, оба родом из Антофагасты.

Однажды Эулалиа с радостным удивлением узнала, что Мануэль еще совсем недавно посещал в качестве вольнослушателя университет, занимался на историческом факультете. Солдафон оборачивался своим братом-студентом. И что уж совсем удивительно — они оба были влюблены в шестнадцатый век! Век испанского завоевания Западных Индий, как некогда называли Америку. Но их, Эулалиу и Мануэля, привлекали не завоеватели-конкистадоры, не псевдоромантические подвиги этих набожных и лицемерных, сентиментальных и жестоких авантюристов. Их влекло к себе исполненное подлинного героизма сопротивление индейцев пришельцам из-за океана…

На авениде О’Хиггинс среди многоэтажных громад из бетона, стекла и алюминия доживал свой век невысокий, облицованный гранитом дом, смотревшийся престарелым буржуа среди нуворишей. Его респектабельность, соединенная со сравнительной дешевизной сдаваемых внаем апартаментов, и привлекла к нему внимание подпольщиков: солидный буржуазный дом — идеальное место для конспиративной квартиры.

Лифт поднял Эулалиу на последний, шестой этаж. Он тоже был выбран специально: в случае необходимости по пожарной лестнице можно было легко и быстро выбраться на крышу.

На лестничной площадке она помедлила, вслушиваясь в тишину. Подошла к двери с приколотой визитной карточкой: «Орасио Вердехо, коммивояжер». Заглянула в дверной глазок: заслонка глазка изнутри открыта — значит, все в порядке, опасности нет. Позвонила четыре раза подряд — сигнал, что идет свой.

Дверь открылась сразу. Орасио нетерпеливым жестом показал — проходи, быстро. Руководитель их подпольной ячейки Коммунистической молодежи, обычно встречавший Эулалиу своей широчайшей улыбкой, на этот раз был непривычно хмур.

— «Хвост» не притащила?

— Нет.

— Уверена?

— Конечно! Да что случилось?

В гостиной ей навстречу поднялся Агустин Солано. Теперь он входит в состав подпольного ЦК компартии. Видятся они теперь не так уж часто. А когда-то, в Антофагасте, когда он от горкома отвечал за работу с молодежью, Эулалиа Ареко и ее комсомольская ячейка частенько выслушивали наставления старшего товарища.

Впрочем, в те времена он и сам был довольно молод — ему тогда едва перевалило за тридцать.

Сейчас на висках уже проступила седина — преждевременная для мужчины, которому сорок с небольшим. Но румяное лицо маленького толстяка осталось почти таким же свежим, как в былые годы. Только две — не морщины даже, а скорее неглубокие бороздки — распадками залегли на полных щеках от переносицы вниз.

Из Антофагасты Агустин Солано уехал по той же причине, что и Эулалиа с отцом. Втроем они приняли участие в разоблачении провокатора, проникшего в подполье. Агент охранки был уничтожен, но пиночетовцы могли догадаться, кто приложил руку к этому тяжкому для них провалу, и троице пришлось срочно бежать из города. Они обосновались в Сантьяго, где легко затеряться в столичном многолюдье. Изменили имена.

В далекой Антофагасте Солано был довольно известным радиорепортером. Эулалиа помнила: с посторонними он тогда держался с неизменным благодушием — к губам привычно приклеивал беспечную улыбочку и, лишь встречаясь с товарищами, стирал с лица наигранную веселость.

Сегодня взгляд его был тяжел, озабочен.