И он вспомнил свой давний сон, в котором уже однажды побывал в этом небе, пролетал над этой рекой. И вся его нынешняя, реальная жизнь, с заботой, борьбой и усталостью, с полетом на железных моторах, есть выпадение из иной, сокровенной жизни, из другого полета и неба — как жесткий, тяжелый осадок.

…И еще один бой в этом долгом извилистом дне. Трасса — красная, раскаленная проволока. Последний бросок на крики и зовы о помощи. Афганский «наливник» с убитым шофером развернулся и встал у скалы, сплющил в ударе кабину. Под цистерной горел огонь, медленно, вяло накалял цилиндрический кожух. Комбат огибал колонну, колотя пулеметом через реку в тенистую гору, синюю на вечерней заре. На ней, на тенистой, отчетливо дергалась вспышка. Он замыкал ее на себя, простреливал гору, отрывал от колонны глаза душманов.

— Ну давай, Светлов, дорогой, готовь свою акробатику! — Он подогнал «бэтээр» к кабине, к жеваному, мятому «коробу», где в осколках стекла, белея зубами, лежал водитель, вывалив руку с браслетом часов. — Поищи ключи! Может, стронешь!

И пока Светлов нырял в кабину, шарил по приборной доске, оттаскивал с сиденья вялое тяжелое тело, майор, развернувшись в люке, бил из автомата по горе, вонзая в нее тонкие трескучие блески вслед за пучками трасс, вылетавших из пулемета Кудинова.

— Нет ключей! — крикнул из кабины Светлов, заслоняясь от гари. — И руль свернут!.. Вся баранка к чертям, товарищ майор! Ее не стронешь!

— Давай обратно! Опять бульдозер звать. — Он подхватил на борт Светлова, подцепил его длинной сильной рукой. — Нерода, разворачивайся!.. «Сто шестнадцатый». Откос!.. Подтягивайтесь ко мне с минометами. Маслаков, продвигайтесь сюда! Здесь пробка! Поддержите нас, пока мы работаем! — вызывал он по рации минометчиков, которые покинули расположение батареи, двигались вверх по Салангу. — Кудинов, поработай еще по горе! — приказывал он пулеметчику, огрызаясь на близкую очередь, продолбившую бетонку.

И увидел, понял молниеносно не умом, а колыхнувшимся в страхе сердцем — увидел, как издалека, от колонны, увеличиваясь, вытягивая за собой дымный огонь, покатил «наливник». С пустой кабиной, с пустым прозрачным стеклом. Приближался слепо, не чувствуя изгиба дороги, выдерживая прямую. Надвинулся двойным, с двумя цистернами прицепом. Грохнулся лбом о скалу. Сминаясь в скрежет, рассыпал в ударе шматки огня и железа. Встал вблизи «бэтээра», едва не саданув его в борт, окутав зловонью солярки.

«Черт! Да ведь это конец! Ловушка! — успел понять Глушков, ощутив все тесное пространство, ограниченное черным навесом скалы, двумя горящими с обеих сторон машинами и крутым откосом к реке, за которой стреляла гора. — Закупорили! Заклинили к черту!»

— Под броню!.. Все!.. — сгонял он солдат в нутро. — «Сто шестнадцатый»! Ждем вас, «сто шестнадцатый»! Очень ждем! — звал он Маслакова, нелюбезного артиллериста, с кем не сладились отношения, кто отгораживался от него неприязнью. — Маслаков, поспеши, если можешь!

Близко, ровно, усиливая жар и свечение, горели «наливники». Сквозь люки «бэтээра» тянуло вонью. Струйки тепла, как твердые ветерки, проникали в бойницы, касались Щек.

— Кудинов, дай-ка! Пусти! — Он оттеснил пулеметчика. Крутанулся на сиденье, скользнув прицелом по горе, нащупав лбом, расширенной напряженной глазницей, взбухшим бицепсом пулеметное гнездо неприятеля. Толкал в него через пустой синий воздух огненный щуп, протыкал им гору, впиваясь в потные рукояти.

Душманы видели попавший в затор транспортер. Видели два разгоравшихся, теснивших его пожара. Видели черную, освещенную пожаром скалу. И били теперь в плоский бок «бэтээра». Саданули железным скрежетом две бронебойные пули, прошили сталь, срикошетили в нутре транспортера среди солдатских голов и застряли, никого не задев, в пыльном, брошенном на днище матрасе. Майор пропустил сквозь челюсти этот ноющий железный удар. Увидел, как закраснелся в борту глазок пробоины. В нем трепетало близкое пламя. Тонкая струйка тепла скользнула по лицу.

— Боекомплект! — рычал он. Давя на кнопку, расстрелял патроны, тыкая в гору молчащий ствол пулемета. — Боекомплект!

— Кончился, товарищ майор!

Теперь они были недвижным «коробом», потерявшим главную огневую силу. Из бойниц торчали и потрескивали автоматы. Рядом, в цистернах, закипали два взрыва, два огромных удара.

— Надо уходить, товарищ майор! — Зульфиязов шлепал ладонью по железной обшивке, отдергивал, будто она уже накалилась. — Изжаримся, товарищ майор!

— Ты мне плов обещал, так давай, готовь, огня много! — пробовал пошутить комбат, ужасаясь этой близкой, взбухавшей под боком гибели, светившей, дувшей сквозь хрупкую оболочку брони. — Куда уходить?! Перестреляют, как в тире!

— Изжаримся, товарищ майор! — упрямо повторил Зульфиязов. Солдаты в полутьме смотрели на своего командира. Готовились, если будет на то его командирская воля, опрометью кинуться в люк. Или остаться в накаленном «бэтээре».

— «Сто шестнадцатый»!.. Ты слышишь меня?.. Слышишь меня, Маслаков?.. Очень нужен ты, Маслаков! Очень худо мне, Маслаков!

— Слышу вас, «двести шестой»!.. Вижу вас, «двести шестой»!.. Продержитесь, «двести шестой»!

И еще звучало в эфире слово «продержитесь», когда на горе, у вершины, промелькнули и дернулись взрывы. Мины закурчавили гору, заахали, окутали каменным прахом. Посыпали этим прахом, окружали бандитов свистящей сталью осколков.

— Спасибо тебе, Маслаков!

Тянуло гарью и жаром. Трещало топливо. Чмокало, поливало «бэтээр» огненной жижей. И уже горели скаты, струились из всех щелей смрадные дымки.

— Через донный люк!

Солдаты отбрасывали с днища матрасы. Открывали люк. Обшаривали изнутри транспортер. Захватывали подсумки, оружие. Нерода сорвал с приборной доски и сунул под бронежилет фотографию девушки.

— Пошел по одному!.. К реке!

Как парашютисты, проваливались в люк. Кубарем по огню, сквозь хруст к откосу и кувырком — голова-руки-ноги — сыпались к реке, в заросли, к каменной кромке, защищавшей их от горы.

— Давай, давай, Зульфиязов! Чего ждешь?

— Вместе с вами!

— А ну, давай быстро!

С силой потянул, протолкнул вниз в трепещущее отверстие люка гибкое, упиравшееся тело таджика. Последним взглядом оглядел опустевший, обреченный транспортер. Испытал к нему подобие вины.

«Куда ж нам деваться, пойми!..»

Выпрыгнул. Сгибаясь, пролез мимо горячих скатов. Обжегся об огромный свет, об огромный шумящий шар. Скользнул за таджиком к откосу. И, готовый упасть к спасительной зеленой реке, вдруг вспомнил: в «бэтээре» остались командирские карты, его командирский планшет.

— О, черт бестолковый! — ругал он себя, поворачивая обратно к огню.

— Куда, товарищ майор? — вцепился в него Зульфиязов.

— Стой! Одним духом! Пусти! — сбросил с себя руки солдата. Заслоняясь локтем, щурясь, дыша в огненную смрадную пасть, кинулся в транспортер. Нырнул в его пекло. В дыму, в огненных языках нащупал планшет. Оббиваясь о кромки, обжигаясь, отхаркиваясь, прыгнул в люк. Кинулся на обочину, слыша за собой нарастающий взрыв. Конус света и ветра с гулом прошел над ним, превращая небо в раскаленный вихрь. Комбат падал, летел к воде, где ждали его солдаты. Их ртутные лица, их выпученные, отразившие взрыв глаза.

И в этом взрыве, в слепой, открывшейся в мире дыре мелькнула стоглазая, стоязыкая, орущая и беззвучная истина. О нем, Глушкове. О его отце. О другом, сгоревшем в давнишнем бою транспортере. О совпадении их жизней и судеб. И все повторилось в тысячный раз, пронеслось из былого в грядущее. Совпали все бои и пожары. Все деды, отцы и внуки. И в этой раскаленной, пробитой в мироздании дыре сверкнуло чье-то лицо. Оглядело его и скрылось.

…Лето на даче, последнее перед поступлением в училище. Он ездил на лошади, с деревенскими сверстниками гонял к водопою маленький колхозный табун. На горячей золотисто-блестящей спине въезжает в реку. Вода плещет у самых пяток. Гудят слепни. Лошадь, прижав уши, шумно пьет, и он верхом, окруженный рекой, золотым, струящимся вокруг отражением. Чувствует сквозь счастье и свет: что-то кончается, покидает его навсегда.