Алексей ловил издалека взгляд женщины. Она не приближалась к нему. Ее платье было цвета вечернего неба, когда кромка дождливой тучи пламенеет негасимым огнем. Она искала его взгляда, чувствовала его муку, сострадала. Ее прислало на землю то багряное предвечернее пламя, от которого душа наполняется неизъяснимым восторгом, верой в нетленную красоту и заоблачное совершенство. Он стремился к ней, искал подле нее спасения, мечтал прижать к губам ее тонкую руку.

Словом завладел лидер коммунистов, лобастый, с выпуклыми шарами на лбу, словно череп не вмещал могучие полушария, и они выдавливали кость. Сжал чешуйчатую змейку микрофона, и змейка, задыхаясь, билась в его кулаке:

— Вот вы, господа хорошие, вините коммунистов в разгроме крестьянства. А ведь вчерашние неумытые лапотные селяне окончили рабфаки и институты и стали конструкторами самолетов, ракет, атомных реакторов. Вы льете слезы по пропавшей интеллигенции, а кто тогда написал великий «Тихий Дон», «Белую гвардию», песни войны? Кто снял «Броненосец Потемкин» и «Александр Невский»? Кто, если не Ахматова и Пастернак, писали оды товарищу Сталину? Царские генералы бесславно проиграли две войны, а крестьянские генералы и маршалы под водительством Сталина вошли в Берлин. Я согласен, давайте вернем старым московским улицам их исторические названия, но давайте вернем Сталинграду его историческое победное имя, которому поклоняется все человечество.

Вскочил, брызгая слюной, разбрасывая визги и клекоты, лидер либерал-демократов. Казалось, он был готов вцепиться в мясистые щеки коммуниста, вырвать ему глаза.

— Вон, вон из политики! Вашего дохлого Ленина вон из мавзолея! Берите эту копченую воблу к себе домой, засуньте ее себе под кровать. Вы убили царя, убили миллионы людей, убили Россию. Если бы вас не отстранили от власти, вы бы продолжали убивать! Вы убили бы всех, кто здесь сидит! Палачи, сталинисты, убийцы!

Алексей слышал, как звенят виски, как нарастает свистящий звук, словно полет снаряда. Его кровь распалась на несколько отдельных потоков, которые схлестывались, сталкивались, не смешиваясь, раздували сосуды. Каждая кровяная частица, каждое алое тельце враждовали с соседними. Ударялись, разбивались, гибли с тончайшим стоном. Звуки гибнущих кровяных частиц сливались в невыносимый звон и свист, суливший сокрушительный взрыв.

— Вы в очередной раз погубили великую империю, пляшете на костях Сталина, но сами станете гнилыми костями!

— Вас, коммунистов, на фонари! Как Геринга, Риббентропа! Всех на фонари, сейчас же!

Два лидера кричали, махали кулаками. Сабрыкин тщетно их пытался разнять. Алексей чувствовал, как туманится мир, как в этом затуманенном мире рождается бред.

Две конных армии — «белая» и «красная» — схлестнулись в смертельной атаке. Рубили друг друга саблями, стреляли с седла. Летели отсеченные головы, грызлись кони. Всадники, сбитые с седел, катались по земле, перегрызали друг другу горло. Конвоиры вели под тусклыми лампочками узников, приговоренных к расстрелу. Всаживали пули в бритые затылки. Тела со стуком падали на каменный пол. Но тут же вскакивали, окровавленные, с дырами в черепе, стреляли в своих убийц, и те валились на каменный пол, поливая его черной кровью.

Бред накрывал его. Он схватился за виски, чтобы не слышать лязга затворов, свиста сабель, криков тоски и ненависти. Но вдруг случилась тишина. Кричащие лидеры, молча, как по команде, опустились на место. Сабрыкин перестал махать руками и замер с открытым ртом.

В конференц-зал входил человек, на которого обратились все взоры, и Алексей, сквозь свое помрачение, ощутил его властную, покоряющую волю. Человек был невысок и изящен, в темном великолепном костюме и белой, расстегнутой у ворота рубахе. Его движения были плавны и музыкальны, а глаза под пушистыми, нежными бровями смотрели вниз, и он слегка улыбался свежим красивым ртом. Приблизился к свободному месту, поднял глаза, озирая застолье, и они показались Алексею круглыми, кошачьими, с изумрудной насмешливой искрой. Вдруг засияли восторженным вдохновением, словно его посетило озарение. А потом вдруг наполнились фиолетовой тьмой, и что-то мрачное и зловещее проступило на бледном лице, на высоком, без единой морщины лбу, за которым, казалось, гнездились чудовищные мысли и преступные замыслы. Фиолетовая тьма улетучилась, и снова глаза улыбались благожелательно и насмешливо, и каждый, сидящий за столом, старался поймать его благосклонный взгляд.

— Кто это? — спросил Алексей у своего соседа, маленького, пухленького депутата с розовой плешкой на голове.

— Вы не знаете? — с изумлением прошептал депутат, похожий на розового поросеночка. — Это Илларион Васильевич Булаев. Или, как его все величают, Виртуоз. Он очень, очень влиятелен. У него, а не у Президента находятся нити управления страной. Если он пришел сюда, значит, наше совещание чего-нибудь да стоит. — Это было произнесено шепотом, с религиозным обожанием, с готовностью целовать воздух вокруг головы всемогущего человека.

— Продолжайте, — произнес Виртуоз, доставая блокнотик и крохотную золоченую ручку, давая понять, как важны ему произносимые здесь слова и идеи.

— А теперь, многоуважаемые господа, когда мы выявили исхиодные точки зрения, — а они, как мне кажется, весьма неутешиельны с точки зрения нашего гражданского мира, нашей способности выработать единый взгляд на историю, — теперь я бы предоставил слово нашему гостю Алексею Федоровичу Горшкову. Ибо все это, что там скрывать, непосредственно его касается, и нам было бы весьма и весьма интересно. — Сабрыкин хотел казаться изысканным, артистичным. Кланялся в сторону Алексея, июбражая верноподданного камергера, и в сторону Виртуоза, пыражая готовность безоговорочно подчиняться. — Прошу вас, Алексей Федорович.

Сидящий рядом с Алексеем пухленький депутат подобострастно включил микрофон, хотя Алексей не собирался выступать. Предложение застигло его врасплох. Он смутился, онемел, беспомощно смотрел на депутатов, которые с любопытством, с затаенной недоброжелательностью и тайным злорадством наблюдали его растерянность.

Он почувствовал в голосовых связках странное напряжение. Едва уловимый толчок. Настойчивое побуждение. Кто-то незримый, бесплотный вселился в него, поместился в области сердца, воздействовал на его волю, что-то внушал и требовал. Он боялся открыть рот, беспомощно шевелил губами, но это бессвязное шепеление складывалось в осмысленную артикуляцию. Сами собой рождались слова, словно кто-то говорил его голосом, использовал его губы для произнесения не принадлежащих ему слов.

— Видите ли, я с большим вниманием, с большим уважением выслушал звучавшие здесь идеи. По образованию я историк, хотя у меня нет трудов. Я всего лишь работник Тобольского краеведческого музея. Но и там, в залах нашего скромного музея, видны все упомянутые вами темы. У нас есть экспозиция, рассказывающая о «красных партизанах» и о «белой армии» Колчака. Есть удивительные фотографии Государя Императора во время его Тобольской ссылки, и ордена и фотографии героев Великой Отечественной войны. Есть история декабристов, сосланных царем в Тобольск, и рассказ о Сибирском генерал-губернаторе, занимавшемся освоением Сибири. Есть убранство курной крестьянской избы и рассказ о замечательном советском нефтекомбинате. Всем этим хочу сказать, что, как историк, понимаю драму нашей разорванной истории, схватку исторических эпох, вражду идей, которая не утихла за сто лет, а кипит в нашем обществе, сеет смуту, отвлекает от насущных задач…

Он видел, как возросло к нему внимание депутатов. Женщина в платье цвета вечерней зари издалека кивала головой. Виртуоз поднял красивое лицо и смотрел, не мигая, круглыми пристальными глазами, в которых не было иронии.

— «Распалась связь времен», — воскликнул Гамлет, видя в этом разрыве причину всех трагедий. — Алексей почти забыл эту строку из Шекспира, но теперь кто-то, управлявший его сознанием, напомнил ее, вложил в уста. — Ужасный разрыв пришелся на начало русского двадцатого века. Историю разрубили, как трубу, и стала утекать историческая сила, растрачиваться драгоценная историческая энергия. Когда убивали священников, расстреливали дворян и офицеров, изгоняли философов и поэтов, этим хотели оторвать революционную историю Советов от имперской, царской истории. Убийство Царя — это рассечение времен, разрыв волновода, по которому из прошлого в будущее летит незримая волна, омывая и одухотворяя последующие эпохи, Думаю, любой политик понимает, как важно соединить времена, ликвидировать бреши, остановить утечку энергии. Направить сбереженную энергию на строительство и развитие. Мне приходилось читать статьи некоторых современных идеологов, которые хотели примирить «красных» и «белых», положить конец продолжающейся Гражданской войне, сложить в одну могилу кости «красных» конников Буденного и кости «белых» добровольцев. Но эти кости и в могиле продолжали сражаться, так что засыпавшая их земля шевелилась. Не здесь проходит стык, соединяющий две эпохи. Найти этот стык, отыскать те кромки, где не будет отторжения — это задача идеолога и историка, еще не выполненная. Кто найдет этот стык, тот окажет Отчеству неоценимую услугу. Будет настоящим Сыном Отечества…