— Ну, все, на Ленинградку выбрались. Теперь по прямой до Шереметьева, — облегченно вздохнул таксист, шевеля под лакированным козырьком кущами рыжих бровей. Но внезапно поток замедлился, залип и остановился. Широкую улицу преградило милицейское оцепление, какие-то крики, толпа.

— Ну, это теперь надолго, — сокрушенно произнес таксист. — Днем передавали по радио. В районе «Динамо» состоится гей-парад.

— Не могу ждать. Пешком пробьюсь, — Алексей вытащил почку денег, показал таксисту. Тот снова надел очки, щепетильно взял из пачки купюру. Отсчитал из бумажника сдачу. Вернул Алексею:

— Раньше-то, чуть что, силой в Сибирь посылали. А теперь человек добровольно хочет, а его не пускают, — произнес таксист вслед покидавшему машину Алексею.

Улица была перекрыта. Раздраженно гудели машины, стесненные запрудой из милицейских рядов. На проезжей части, в присутствии множества репортеров, телевизионных операторов, журналистов с блокнотами и диктофонами, протекало действо. Пестрая, ярко расцвеченная, в экстравагантных одеждах, колыхалась толпа. В передних рядах популярный эстрадный певец растворял рыбий огромный рот, издавая сладострастные всхлипы, смачно сглатывая набегавшую слюну. Губы его были выкрашены яркой помадой, он вращал тучными бедрами, поддерживал ладонями пухлые груди. За его спиной танцевали два мускулистых, полуголых атлета, недвусмысленно приближая напряженные торсы к ягодицам певца. Тут же в обнимку шествовали известный телеведущий — Алексей не мог вспомнить его имя — и думский депутат, часто мелькавший на экранах, — Алексей забыл его фамилию. Телеведущий, приземистый, с голым шишкастым черепом, дикими красноватыми глазами, напоминал старого самца шимпанзе, влюбленного в свою молодую самку. Этой самкой был депутат, в женской блузке с декольте, кружавчиками, в шляпке, из-под которой выбивались нежные локоны. Оба обнимались, оглаживали друг друга, демонстрировали неразлучную привязанность.

И повсюду в толпе гибко двигались, обнимались, целовались взасос юноши, почти еще дети, содрогаясь от прилива похоти. Из толпы неслась музыка — унылые певучие флейты, звенящие бубны, постукивающие барабаны. Болезненные, наводящие тоску и безумие звуки, от которых по толпе пробегали мучительные судороги, сладострастные конвульсии.

Алексей, пытаясь пробиться сквозь многолюдье, вдруг почувствовал, как его затягивает вглубь липкой, струящейся гущи. Алексею стало отвратительно и ужасно. Его личность подвергалась насилию. Его человеческой сущности грозила чудовищная трансформация. Город, в котором он оказался, был дьявольской кухней, в которой готовилась омерзительная порода людей. Отпрянул, напуганный вспышкой фотоаппарата. Отыскал знакомое такси, которое тут же развернулось и помчалось назад, в объезд препятствия.

— Теперь куда, сибиряк?

— Куда-нибудь на край Москвы. Выберусь из города, а там как бог даст.

Пожилой таксист был невозмутим, словно давно привык к уродствам огромного города, в котором он доставлял пассажиров из одного круга ада в другой.

Они кружили среди переполненных улиц, застревали в пробках, перелетали эстакады. Вырвались на прямой, как луч, проспект. Двинулись к московской окраине. Там Алексей оторвется от зловещего города, одолеет его адское притяжение. Проселками, перелесками достигнет полустанка, сядет на случайную электричку, и та унесет его в глубь России, подальше от наваждения.

Однако надежды его были тщетны. Такси вновь было остановлено шумным, запрудившим улицу шествием.

Литая масса крепких мускулистых мужчин двигалась маршем, управляемая металлическим хрипом мегафонов. Иные были и черных кожаных куртках, другие в белых рубахах, перетянутых портупеями. Головы многих были обриты наголо. Колыхались знамена с крестами, похожими на молотки. В руках смоляным пламенем горели факелы. Были развернуты транспаранты, на которых готическими буквами было написано: «Мы — русские, с нами Бог!», «Слава России!», «Русские идут!» Время от времени, по команде мегафонов, шеренги начинали скандировать: «Чурки — в Азию! Негры — в Африку! Азеры — в прорубь!» Жаркие открытые рты, лязгающие бутсы, взметенные вверх кулаки. Передние манифестанты несли деревянные виселицы, на которых качались тряпичные куклы, — одна в полосатом халате и тюбетейке, другая, из черной ткани, с негритянскими белыми зубами и белками. Милиционеры, сопровождавшие процессию, посмеивались, глядя на кукол.

Алексей чувствовал неистовую силу, исходящую от потных, натренированных тел. Ярость поднятых кулаков. Мощь натянутых сухожилий. Шеренги, построенные железной волей, куда-то шли, кого-то искали, кому-то грозили смертью. «Москва — москвичам!»— выдувал мегафон, и сотни ртов, выдыхая прозрачное пламя, подхватывали: «Москва — москвичам! Москва — москвичам!» Эта угроза была направлена на него, Алексея. Его отыскивали, чтобы вздернуть на виселицу. На него опустятся потные кулаки, врежутся хрустящие сухожилия.

Парень с голым, как яйцо, черепом, держа факел, подскочил к матерчатым куклам. Поднес дымное пламя, и куклы, пропитанные бензином, вспыхнули, жарко запылали, крутились на веревках, источая копоть и красный огонь, пока веревки не обгорели. Куклы упали на асфальт, а их гневно топтали, плевались. Расстегнули штаны и мочились, в свете огня были видны хлещущие толстые струи. Милиционеры смеялись, указывая на горящее тряпье.

Алексея охватила паника. Ему казалось, что сейчас бритоголовые кинутся на него, начнут избивать. Так было задумано теми, кто разыскал его в Тобольске. Кто убил смешливого и компанейского Марка Ступника. Кто привез его в кошмарный город, исполненный ненависти и порока. Смятение его было велико. Отпрянул от толпы, вернулся в поджидавшее его такси:

— Куда-нибудь подальше, где нет этих лысых чертей!

— Шума от них много, а проку никакого. Негров убивают, а от евреев деньги берут, — с осуждением заметил таксист, разворачивая машину.

Они вернулись назад по проспекту. Таксист затормозил:

— Дальше куда, сибиряк?

— А мы где?

— В Лужниках. Отсюда до Сибири рукой подать, — он надевал очки, намереваясь взять из пачки полагавшуюся купюру, возвращая сдачу. Когда расчет был окончен, он «сделал под козырек», выпустил Алексея и укатил, оставляя надоевшего ему провинциала в вечернем клокочущем городе.

Он был один среди Москвы, враждебной и таинственной, не выпускавшей его из своих лабиринтов, отсекавшей от остальной России искрящими кольцами, слепившей огнями, брызгавшей ядом реклам. Его попытки покинуть ужасный город пресекались воинственными шествиями, которые грозили ему уничтожением, заталкивали обратно в месиво огней, бензиновую гарь, скользящий металл. Каждое шествие напоминало отдельную стаю, особое племя, загадочный и жестокий народ, который выходил на бой, боролся за свое существование.

Он стоял на перекрестке, ошеломленный, не зная, как поступить. Почувствовал, что за ним наблюдают. Чьи-то глаза рассматривали его, и он, озираясь, нашел эти глаза. Они принадлежали верзиле в набухшем пиджаке, похожем на того, что пришел вместе с Лобастовым арестовывать его в Тобольском кремле. Боясь, что будет схвачен, Алексей кинулся опрометью, заюлил в толпе, скользнул в высокую арку с неоновой надписью «Рынок». Побежал мимо лотков, прилавков, подсвеченных магазинчиков, забиваясь в глубину многолюдного торжища. Остановился, почуяв неладное.

Неладное состояло в том, что его окружал странный люд. Повсюду виднелись смуглые лица, черные волосы, зыркающие глаза. Людей было множество. Стояли за прилавками, перетаскивали кули, мяли ловкими пальцами разноцветные ткани. Развешивали под фонарями платья, куртки и блузки, дамские сумочки, дорожные саквояжи и плюшевые игрушки. Выставляли горки фарфора и хрусталя. Раскладывали на показ ожерелья и браслеты, серьги и кольца, ворохи пластмассовых брелоков и гроздья стеклянных украшений. Громко говорили, зычно перекрикивались, ссорились, хохотали. Блестели золотые зубы. Вспыхивали в полумраке синеватые белки. Пахло дымом. Краснели угли жаровен. Шипело мясо. Людей, принадлежавших к восточному народу, становилось все больше. Они извергались из неведомых скважин. Среди них были женщины в длинных юбках, иные в плотных, покрывавших волосы платках. Под ногами крутились дети — курчавые подвижные подростки, полуголые карапузы, младенцы припали к материнской груди. Казалось, они явились в Москву огромным кочевьем, разбили свой кочевой лагерь — этот азиатский рынок, где занимались торговлей, считали деньги, ели и отдыхали, рожали детей, опускались на молитвенный коврик. Алексею чудилось, что он видит в сумерках торговцев, насыпающих на медные чаши весов восточные сладости, орехи, остро пахнущий тмин, чешуйки корицы. Менялы выставляли напоказ деньги всех стран мира, хлопали по рукам, рядились. Где-то заунывно кричал муэдзин, слышалась арабская молитва. Он оказался в центре азиатского города, Багдада или Кабула, и ждал, что вот-вот увидит островерхий минарет, стены караван-сарая, медлительную галопу верблюда, цокающего ишачка, груженного мешками с изюмом. Только что он созерцал демонстрацию, где сжигали чучело азиата, угрожали смертью выходцам с Кавказа, а здесь эти выходцы заполонили город, были его энергичным, обильным, все разраставшимся населением.