Мы не желаем, чтобы нами управляли. Но этим самым не объявляем ли мы, что мы в свою очередь не желаем управлять другими? Мы не желаем, чтоб нас обманывали, мы хотим, чтобы нам всегда говорили правду, но тем самым не объявляем ли мы, что мы никого не хотим обманывать, что мы обязываемся всегда говорить правду, только правду, всю правду?.. Принцип равенства… содержит еще нечто большее. И это нечто есть уважение к личности. Провозглашая наш анархический нравственный принцип равенства, мы тем самым отказываемся присваивать себе право… ломать человеческую природу во имя какого бы то ни было нравственного идеала. Мы ни за кем не признаем этого права, мы не хотим его и для себя. Мы признаем полнейшую свободу личности. Мы хотим полноты и цельности ее существования, свободы развития всех ее способностей».

А вот фрагмент из книги «Завоевание хлеба»: «…Всякий понимает, что без прямоты, без самоуважения, без взаимной симпатии и поддержки род человеческий должен погибнуть… Синтез двух целей, преследуемых человечеством в течение веков: экономической свободы и свободы политической… Вся история, весь опыт человечества, а равно и психология общества, свидетельствуют, что наиболее справедливый способ — это предоставить дело самим заинтересованным. Они одни могут к тому же принять все соображения и привести в порядок множество частностей, которые неизбежным образом ускользают от всякого бюрократического распределения…

Мы, приученные, благодаря унаследованным предрассудкам и совершенно ложному воспитанию, к такому же образованию, видеть везде только правительство, законодательство и администрацию, — приходим теперь к заключению, что люди растерзают друг друга на части, как дикие звери, если только перестанет смотреть за ними полицейский, что будет хаос, когда власть рухнет в каком-нибудь катаклизме. И мы, того не замечая, проходим мимо многих тысяч человеческих соединений, свободно образовавшихся, без какого бы то ни было участия закона и достигающих осуществления гораздо более серьезных результатов, чем те, которые получаются под опекой правительства…

Соглашение между сотнями компаний, которым принадлежат европейские железные дороги, установилось непосредственно, без вмешательства центрального правительства… Это новый принцип, отличающийся во всех отношениях от принципа правительства, монархического или республиканского, самодержавного или представительного. Это нововведение, проявляющееся еще робко в европейских нравах, но которое имеет за собой будущее…»

«Государство — нечто гораздо большее, чем организация администрации в целях водворения „гармонии“ в обществе… — писал Кропоткин. — …Это — организация, выработанная и усовершенствованная медленным путем на протяжении трех столетий, чтобы поддерживать права, приобретенные известными классами, чтобы расширить эти права и создать новые… группы лиц, осыпанных милостями правительственной иерархии». Государство — «олицетворение несправедливости, угнетения и монополии».

Такая система управления людьми, всей их жизнью создавала особые отношения людей друг к другу, особую социальную атмосферу, противоречащую естественным началам жизни: «Из всех перечисленных мною зол едва ли не самое худшее — это воспитание, которое нам дает государство как в школе, так и в последующей жизни. Государственное воспитание так извращает наш мозг, что само понятие о свободе в нас исчезает и заменяется понятиями рабскими… В молодых умах всегда искусно развивали и до сих пор развивают дух добровольного рабства с целью упрочить навеки подчинение подданного государству».

Государство, по мысли Кропоткина, в течение всей истории человеческих обществ служило для того, чтобы мешать всякому союзу людей между собой, чтобы препятствовать развитию местного почина, душить уже существующие вольности и мешать возникновению новых.

Пафос кропоткинского антиэтатизма направлен против тех социалистов, которые считали, что при построении нового общества нельзя обойтись без государственной власти, что надо использовать эту уже готовую и эффективную, как они полагали, форму управления. Да, она вредна, по их мнению, когда находится в руках эксплуататоров, а как только попадет в руки народа, станет служить его благу. Кропоткин эту «эффективность» государства отрицал. Чтобы дать простор широкому росту социализма, нужно полнее перестроить все общество, изменить характер всех отношений между людьми: «И эту гигантскую работу, требующую свободной самодеятельности народа, невозможно втиснуть в рамки государства…»

Вывод Кропоткина весьма категоричен: «Одно из двух. Или государство должно быть разрушено, и в таком случае новая жизнь возникнет в тысяче центров, на почве… личной и групповой инициативы, на почве вольного соглашения. Или же государство раздавит личность и местную жизнь, завладев всеми областями человеческой деятельности, принесет с собою войны и внутреннюю борьбу из-за обладания властью…»

Сергей Степняк-Кравчинский, который часто выступал на митингах вместе с Кропоткиным, так писал о нем: «Одаренный от природы пылкой убедительной речью, он весь превращается в страсть, лишь только всходит на трибуну. Он возбуждается при виде слушающей его толпы. Тут он совершенно преображается. Он весь дрожит от волнения; голос его звучит тоном глубокого, искреннего убеждения человека, который вкладывает всю свою душу в то, что говорит. Речи его производят громадное впечатление благодаря именно силе его воодушевления, которое сообщается другим и электризует слушателей».

В таких митингах участвовал и Николай Чайковский. Все трое они встречались в Лондоне, сохранив друг с другом истинно братские отношения. В их взглядах были расхождения: Кравчинский сблизился с марксистами, Чайковский же, потерпев неудачу на пути «богочеловеческих» исканий, стал сторонником либерального реформизма. Уважая различие мнений, но не отказываясь от горячих порой споров, они оставались близкими друзьями.

Внезапная трагическая гибель Сергея 23 декабря 1895 года глубоко потрясла всю колонию русских эмигрантов в Лондоне. Кропоткин писал своему другу, датскому литературоведу и публицисту Георгу Брандесу: «Смерть нашего друга Степняка повергла нас в глубокое горе. Я знал его очень близко… и очень полюбил. Не помню, встречал ли я когда-либо человека более справедливого. Эта черта была у него поразительная». Оставаясь убежденным революционером, Сергей умел слушать других и умел соглашаться. Ему присущи были уважение независимости каждого и полнейшее отсутствие личного властолюбия, а также чувства «партийного владычества».

На похороны Степняка-Кравчинского пришли тысячи людей различных политических взглядов и общественного положения. Газеты сообщили, что на митинге, посвященном памяти Степняка и состоявшемся на площади перед вокзалом Ватерлоо, среди прочих «от всех русских» выступил князь Кропоткин, который сказал о своем друге: «Рабский дух был ему одинаково противен во всех проявлениях. Притеснение человеческой личности он ненавидел везде, где бы оно ни встречалось, — в народной жизни, в семье, в партии… Он глубоко сознавал, что великое дело никогда не делается одною партиею, что для великого общественного переворота нужны усилия разных партий…»

Уже тогда Кропоткин думал о том, что, если революцию возглавит одна-единственная партия, возникнет серьезная опасность возрождения деспотического государства, анализу которого он посвятит свою книгу «Государство, его роль в истории», которая выйдет в свет в 1896 году.

Совсем другие отношения установились с бывшим «чайковцем» Львом Тихомировым, которого в кружке звали «Тигричем». Он изменил идеалу, сформулированному Кропоткиным и одобренному всеми «чайковцами» в 1876 году. Отдав несколько лет организации «Народная воля», где он был главным редактором всех народовольческих печатных материалов, Тихомиров вынужден был, спасаясь от ареста, эмигрировать. За границей он оказался с женой и ребенком в очень тяжелых условиях. Не выдержав полуголодного существования, он написал покаянное письмо Александру III и одновременно издал брошюру под названием «Почему я перестал быть революционером?». В ней он начал с воспоминаний о том, как в юности воспринимал идеи революционных демократов, относясь к ним как к популярным, модным веяниям, не поддерживать которые было вроде бы как-то даже неприлично. Он сетует на «ненормально раздутое чтение», на «книжные знания». Но сами по себе они не захватили его так глубоко, как Кропоткина, его брата, большую часть «чайковцев». Он честно делал свое дело: писал прокламации, сочинял вместе с Кропоткиным пропагандистские книжки для народа, а потом также по-деловому, но без огня в душе, редактировал «Народную волю».