— Мне приступать?

— А про Ефимова ничего не хочешь узнать?

— Внедрил?

— Послал на внедреж. И что ты думаешь? Провели его, уже в другой ночлежке, «Дом» называется, через оздоровительный труд, присматривались. Потом отправили на стадион.

— Куда?

— На стадион одного завода. Там у них тесты какие-то, заставили бежать десять километров. Он сломался, не добежал. Отсеяли.

— А те, кто добежал?

— А те, кто бежал особенно хорошо и проявлял силу воли, больше в городе не появились. Их увел какой-то мужик. Его зовут Охотоведом.

— И где сейчас Ефимов?

— Там, где и должен быть. Чердаки чистит. С другими бомжами.

— И что ты думаешь про Пуляева?

— А Пуляев добежал. У него второй разряд по легкой атлетике. Правда, в далеком прошлом.

— И куда он добежал?

— Ефимов сейчас крутится вокруг тех, кто бегал. Им еще и деньги за это платили. Говорили, что для медицины.

— Чушь какая-то…

— На Охотоведа этого есть что?

— Я не могу засвечивать нашу версию. Ищу. Идентифицирую.

— А как ты думаешь, откуда у них деньги? На все эти фокусы с гостиницами, стадионами? Деньги чьи?

— А вот это нам неведомо.

— Я пойду, пожалуй.

— Иди. Вокруг «Праздничного» баррикады строят. На кону престиж державы.

— Суки гнойные. Это педики престиж? Кастраты-плясуны?

— Ты просил, я ответил.

Зверев доехал до Канонерки на такси. Автобус-призрак был ему сегодня непосилен.

Дом сорок четыре светился окнами, похлопывал дверью, принимая и выпуская обитателей. Попросив остановить такси у гастронома, Зверев прошел последние пятьдесят метров и потянул на себя ручку двери.

— Вы к кому? — встрепенулась бабулька. Рядом с ней в комнатке два на три, где телевизор старый, едва живой, столик с телефоном и цветок в кадке, сидели две девицы, одна в халате, другая в трико.

— В семьдесят седьмую.

— И к кому же? — кричала хранительница нравственности через полкоридора, так как Зверев не останавливался.

— К гражданке одной.

— К какой? — не унималась бабка, а Зверев уже поднимался на второй этаж, на третий. Он знал, как идти. Вакулин нарисовал план здания на листке в клетку и показал все двери, ходы и выходы. Голос бабульки стих.

Когда Зверев стучался в дверь, слева по коридору третья по левой стороне, голова бабульки показалась вновь, потом, убедившись, что Зверева впускают, убралась, что он отметил с удовлетворением.

Зинаида Ивановна, женщина, несомненно интересная, но несколько великоватая, предложила ему раздеться.

— Я немного приболел. Мне бы в душ, чаю, аспирину и поспать. А делами завтра займемся.

— Как скажете.

— Душ где у вас?

— Направо по коридору. Подождите, я пойду посмотрю, может, занято.

Она вернулась через полминуты.

— Занято. Подождать надо.

Потом бегала еще раза два-три. Наконец объявила, что душ свободен.

— У меня ни полотенца нет, ни чего другого. Дай взаймы.

— Безвозмездно.

Зверев получил большую махровую простыню, новые мужские трусы, резиновые тапочки для душа и комнатные — для дальнейших перемещений. А также мочалку, зубную пасту и щетку, от чего повеселел.

В душе пахло шампунем и потом. Шпингалет закрывался с трудом. Дверь нужно было потянуть на себя, потом с силой двинуть штырек направо. Открывалась дверь после толчка плечом.

Горячая вода стекала из жестяной дырки под потолком, в семьдесят седьмой комнате Зинаида Белкина накрывала на стол, мучаясь от того, предлагать ли милиционеру Виктору Ревякину водку и нужно ли спать с ним сразу или подождать. То, что спать придется, она не сомневалась, но и не видела в этом ничего плохого.

Вернувшийся из душа Зверев обнаружил на столе борщ, поджарку, маринованные огурцы и копченую колбасу.

— За знакомство выпить нужно, — объявила Белкина строго.

Звереву постелила на полу, на двойном матрасе, и укрыла его периной. Он уснул, едва прикоснувшись головой к подушке, и не просыпался, когда она ночью приложила ладонь к его лбу, проверяя, не спала ли температура. Спала. Утром Зверев был здоров.

— Тебе на работу-то не надо сегодня?

— И сегодня и завтра.

— А вообще-то работаешь?

— Можно подумать, что вы не знаете. Нет. Сейчас не работаю, Витя.

— Правильно.

— Что правильно?

— Что Витя. И что не работаешь.

— Ума у вас, конечно, больше, чем у меня. Но вот смеяться не нужно. Долго собираетесь у меня угол снимать?

— Пока не выгонишь. Чаю-то дашь?

— У меня курица варится.

— С курами у меня отношения сложные. Сосисок нет у тебя? Точнее — одной сосиски.

— Этого дерьма теперь у всех полно. А курица?

— Это потом. Вот деньги за прокорм. Возьми.

— С деньгами потом. Счет выпишу. За все виды обслуживания.

— Счет — это хорошо. Это правильно.

Зверев пил чай и соображал.

— У тебя лист бумаги есть?

— За отдельную плату. Письменные принадлежности — за отдельную плату.

— Хорошо. Пиши как за целую пачку. И за потерянную ручку «Паркер».

— Я запишу.

— Начинай. Все фамилии жильцов. Точнее — жиличек. За кем комнаты. Кто и с кем живет сейчас.

— Это учету трудно поддается.

— Попробуй учесть.

— Попробую.

— Мне лучше из комнаты лишний раз не выходить. Поэтому съезди, пожалуйста, на Двинку, купи мне газету «Труд» и газету «Санкт-Петербургские ведомости».

— Так что вначале делать?

— Ты езжай и думай, как лучше ведомость личного состава оформить. А потом по ней работать.

Уже выходя из комнаты, Зинаида Ивановна обронила:

— Когда обыск будете делать, вещи на место кладите. Я порядок люблю.

— Положу, не сомневайся, — успокоил ее Зверев.

Обыска он делать не стал, а стал глядеть в окно. Угол гастронома, ларек, остановка вдали. Вон идет Белкина к остановке, ступает гордо, чуть жеманно, оглядывается, машет ему рукой. Он от окна отходит.

— …Скажи мне, дружок, что ты за последнее время видела в родном доме необычного. Или о чем слышала.

— В каком смысле необычного?

— Ну, не такого, как всегда. Люди необычные, вещи, поступки.

— Солист у нас необычный.

— Почему — солист?

— Поет громко.

— На чем играет?

— На гитаре.

— И что в этом необычного?

— Однажды он лез в свою комнату на второй этаж по трубе ночью, упал и сломал ногу.

— Так. А в гипс ему замуровали пакет с героином.

— Никакого героина. Он поправился. Стал ходить с палочкой. А общежитие тогда у нас запиралось. Так что приходилось проникать по пожарной лестнице, трубе газовой и так далее. Еще трап выбрасывали.

— Ну уж и трап.

— Устроили они с женой и ее братом, который приехал с Касатки, гулянку в «Парусе». Опоздали. Полезли снова по трубе. Солист сломал руку. Нога целехонька. Жена ногу.

— А брат?

— Брат ничего не сломал. Потом еще раз.

— Что еще раз?

— Солист ей руку подавал. Она маленькая, он большой. Он уже в комнату пробрался. Выпали оба. Сломали ноги. Он — новую.

— Что, серьезно?

— Ага. Писать в протоколе?

— Нет, не нужно. Но это действительно необычно.

— Или вот у Никитиной из комнаты мужики две шапки украли.

— Ну.

— Нашлись шапки. Вызвали милицию. А мужики, которые у нее их из открытой комнаты взяли, в другом помещении, напротив. Двери выломали, а они там голые танцуют танго и в шапках.

— А шапок сколько?

— Две ворованных, одна своя. Писать?

— Так прошлый раз протокол писали?

— Ага. Значит, не будем.

— Давай по порядку. По каждой комнате.

— А я думала — по степени интереса.

— Вот чего тебе, Зинаида Ивановна, интересно?

— А вот комната номер… потом скажу какой. Мужики со всей страны летают и звонят. По двое живут. Те, кто был, говорят, что такого им нигде не делали и даже в кино не показывали. Там, где предельная эротика.