— Колюн!

— Иван!

— Пуляев!

— И на том спасибо.

Через сорок минут Колюн с Иваном, перемигнувшись и выглянув в коридор, предложили Пуляеву выпить.

— А закон?

— Дуракам закон не писан, — объявил Колюн.

— Глупый лысому не товарищ, — подтвердил Иван.

— А если выгонят?

— Смелого пуля боится.

— Тебе что велели? Не распивать. А если аккуратно: понемногу и перед ужином, а после спрятать в чемоданчик, то можно. Давай, давай, давай…

— Что это? — осторожно попробовал узнать Пуляев.

— Водка «Абсолют», — протянул ему майонезную баночку, налитую до половины, Колюн. И не соврал.

— Закуси, брат, — протянул ему изрядную долю сервелатной нарезки Иван.

История двух товарищей и их пути в ночлежку была трогательной и поэтичной, насколько может быть поэтичной бытовая трагикомедия бывшего советского человека, брошенного под каток времени.

Началась она сравнительно недавно, года четыре назад, когда…

…В ту зиму произошло невозможное — в город потоком пошла полярная сельдь. Великолепный бочковой посол и по смешной цене. Торговля недоглядела, не успела перетолкнуть кооператорам и вольным торговцам, переправить в другие города. Тогда механизм делания денег, машина по стрижке черного нала, мертворожденная, но основательная и надежная, еще не заработал на полную мощность. Мешал генетический страх перед властью. А у власти проблемы тогда были другие.

Сельдь была настолько прекрасной и упоительной, что ее жрали прямо в подсобках и кабинетах. Жрали дома. А она шла и шла. Прорвало какой-то сельдепровод. Срочно сплавляли кромешную партию. Пробовали гноить и выбрасывать, чтобы не отдавать за бесценок. Но рыба шла и шла. И наконец на нее махнули рукой.

Никакой полярной сельди и быть не должно было вовсе. Ее всю давным-давно выловили, подорвали популяцию.

Иван Великославский переживал не лучшие дни, хотя лучших у «лимиты» не бывает. Мытарить дворницкое дело оставалось около года. И комната его — навсегда. Но этот год еще нужно было прожить, и прожить мудро.

За годы эти Иван взрастил в себе неустранимую волю к выживанию. Он использовал любое послабление в работе и погоде. Рацион свой мог держать на полном минимуме. Словом, грех было жаловаться. Студни, зельцы, косточки. Не брезговал и притырить мелочь. Пачку супа растворимого, чаю, бублик — и никогда не попадался. Даже в столовках, где мордатые видели посетителей насквозь и поступиться доходом не могли рефлекторно. И если бы Иван знал, что время этих столовок и студней проходит, тает на глазах, но время мордатых становится явственней и ближе, он бы наел такие бока и такую харю, что хватило бы на все время перемен.

Красть в столовой лучше вдвоем. Товарищ стоит с подносом, на виду у всех и на слуху, и говорит: «Ты салаты возьми, передай мне, заплатишь». — «Ага». И так многое можно передать. Народу рядом прорва. Это сейчас едоков поубавилось. Подходит Иван к кассе. И если кассир спросит, заплатит. А почти всегда не замечали. И все честно. Но тем не менее Иван ситуацию держал под контролем, просчитывал запасные варианты. Он обладал объемным и качественным видением мимолетной и быстротекущей ситуации. Он не должен был голодать. Его ждало великое будущее.

Три года он учился на инженера-рефрижераторщика, сначала по вечерам, потом заочно. Потом оставил учебу, хотя оставалось всего три семестра. Загадал — как отломает лимит, так и восстановится. Пока же жил тихо, попивал винцо что подешевле. После достопамятного указа Питер не очень пострадал.

Комната была огромной, высокой, с лепниной. Двадцать два метра площади, что не давало покоя соседям. Но Иван вытерпел и это, проведя мудрую политику разделения и стравливания соседей. Ивану бы в Кремль и международные дела вершить. Но вот не судьба.

Поначалу Иван сельдь не принимал как пищу, дарованную Создателем. Хлеб в магазинах покамест был, чаю имелось в избытке, а ларьков с ланченмитами нельзя было предположить даже в уродливом сне. Постепенно он вошел во вкус и даже ночью, проснувшись, шел к окну, где между рамами стояла пол-литровая баночка с филеем, который он употреблял регулярно. Съест кусочек с хлебом, глотнет чаю холодного — и опять спать.

Однажды, решив, что это изобилие когда-нибудь закончится, стал заготавливать селедку впрок. Брал килограмма два, приводил в филейное состояние, укладывал в пол-литровые банки, заливал подсолнечным маслом. Банки ставил между рамами. Холодильника у него не имелось, а соседей провоцировать на малый криминал не хотел. При некотором стечении обстоятельств все запасы могли быть съедены за ночь. Прецеденты случались.

Иван не являл собой патологический тип жителя Петербурга. Он был поэтом. Большую часть года ходил в пальто до самых пят, пристегивая зимой под него подклад, головного убора не носил почти никогда и в профиль напоминал Николая Васильевича Гоголя.

Пальто это было совершенно необходимо. В нем имелся клапан, куда можно было опускать украденные пачки супа и плоские банки консервов, и клапан этот, являя собой совершеннейшую конструкцию с приемной камерой и отстойником, был совершенно необнаружим при самом серьезном осмотре.

Колюн же был земляком Ивана. Когда-то оба они жили в Первоуральске, ходили в школу и мечтали стать начальниками рефрижераторных вагонов, чтобы путешествовать по всей стране, перевозя мясо и ветчину, а также другие полезные народнохозяйственные грузы. Вполне мирное и уважаемое желание. Иван был на пути к его осуществлению, а вот Колюн не смог встать на этот путь. Обстоятельства. Но посетить город на Неве ему хотелось нестерпимо.

…Поезд пришел вовремя. Истомленный купейным трехсуточным собеседованием и противоестественным ребенком на верхней полке, Колюн сошел на перрон. Дела никакого в Питере у него не было, но была командировка и просьба привезти на всех апельсинов.

Выйдя на площадь перед вокзалом, он покрутил головой, прошел по Невскому проспекту до станции метро «Маяковская», сел в вагон, поехал к Ивану и застал его дома. Тот очень удачно отработал. Снега не было, лед скололи, можно было расслабиться.

Накануне ночью он писал стихи. Делал то, ради чего, в сущности, уехал из дома, оставил учебу и из-за чего дважды бросал наследников в чужих питерских квартирах у трясущихся от злобы, а главное, от непонимания, женщин.

…Сели за стол. Оба изменились за прошедшее время разительно, но были в принципе узнаваемы. Колюн никогда не бывал в питерских коммуналках, естественно, восхитился высотой и основательностью комнаты. Он оглядел интерьер и опять порадовался тому, что здесь не как везде. Мебель с бору по сосенке, а старая даже свидетельствует о вкусе хозяина. Мебель в те времена можно было великолепно подобрать на свалках.

Иван был несколько смущен, но, несомненно, обрадован.

— Вот, чайку сейчас треснем. Сельдь отличная. Я тут ничего не успел прикупить, — слукавил он.

— Что ты, что ты! — И Колюн распахнул чемодан. Пошли припасы: брусника, тушенка, мед, орехи, рыба. В ту зиму венгерской тушенкой Первоуральск завалили. Давали без талонов и паспортов. Ирония судьбы. Еще кульки, еще мешочек.

— Ну, пошла потеха. А это что? — возмущенно указал Иван на коньяк.

— А что?

— Четырнадцать рублей. Семь сухого! На Гороховой сухого нынче море… Ты деньгами, Колюн, не швыряйся. Береги.

— Так за встречу…

Иван вначале ел осмотрительно, а после третьей стопки навалился.

Денег у Колюна было: на обратный билет — это далеко, в паспорте, командировочные на неделю, отчасти уже потраченные, полсотни своих и тридцать — выданных ему на апельсины. Крупные в принципе деньги.

Закусывал Колюн исключительно сельдью. Подействовала полярная магия.

— Ты сейчас где? — спрашивал Иван.

— В школе, учителем физики, — отвечал Колюн. — А ты-то где?

— А в одном месте. Вот восстановлюсь в институте — и по дорогам. Как и задумывалось. Ты вот завтра поспи, а я утром схожу кое-куда. Дело у меня там есть. А потом в Лавру и к Казанскому. И к крейсеру «Аврора». Хочешь видеть ледокол революции?