По прибытии в Петербург Юханссон нанял экипаж, и они покатили по городу. Где-то в самом центре сошли возле огромного дома.

Юханссон дернул кольцо звонка – и появился величественный швейцарец. Он выслушал их на крыльце, сказал, что в департаменте обед, но он пригласит нужного им чиновника. И тот через минуту появился на крыльце с чашкой кофея в руке и с сигарой в зубах. Чиновник объяснил, что в обеденное время он не может пригласить их в присутственное место, но пусть господин Страленберг передаст ему свои рекомендательные бумаги и определенную сумму, подождет с полчаса, за это время чиновник все оформит…

Улаф остался ждать на крыльце, а Юханссон сказал, что очень спешит обнять жену и детей, дал Улафу свой адрес. Пусть он приходит к нему, как только получит нужные документы. Можно ночевать у него, не тратиться на постой…

Улаф медленно прохаживался возле крыльца, любуясь видом незнакомого города, о котором так много слышал. Дома были здесь поставлены искусными зодчими, все это были дворцы, и улицы прилично мощены, и деревьев было достаточно.

Прошло полчаса, а потом и час, но чиновник все не приносил бумаг, Улаф решил осведомиться у швейцарца, где же ему найти того чиновника, на каком этаже, в каком кабинете? Улаф подергал кольцо звонка, но никто не вышел. Озадаченный, Улаф потихоньку потянул дверь. Она, скрипнув, отворилась, за дверью был пустой темный коридор, а в конце его можно было в полусумраке различить еще одну дверь.

Улаф прошел ко второй двери, приоткрыл ее и увидел впереди крылечко, по которому можно было сойти на другую улицу, она была тиха и отражала свои дома в черном канале.

Только теперь Страленберг понял, что его одурачили. Пропали документы, к тому же он отдал мошеннику большую часть своих денег и теперь ему не на что будет добираться до Сибири. Адрес Юханссона, конечно, тоже обманный. Улаф сказал себе: «Ты хотел приключений? Вот они и начались!»

И, увидев афишу, извещавшую о гастролях в городе композитора Вагнера, Улаф отправился в театр, ничуть не заботясь о том, что с ним после будет. Послушать божественную музыку. А там – хоть смерть!..

Все это поведал он Герману Лерхе, директору театра Аполлону Аверьянову и Рихарду Вагнеру. Все трое весело хохотали. Вот уж, действительно, влип, как швед под Полтавой!..

Герман Лерхе обещал Улафу содействие.

Утром из ворот усадьбы Шершпинского вышел старик с длинными седыми волосами, в изодранном пальто, с грязным мешком в руках. Старик что-то бормотал себе под нос, втягивал голову в поднятый воротник своей дерюжины.

Никто на проспекте не обращал на старика внимания, мало ли нищих бродит здесь всякий день? Старик несколько раз оглянулся, прежде чем зайти в подъезд серого дома.

В подъезде он шустро взбежал на второй этаж и постучал в дубовую дверь странным стуком, словно отбивал ритм неизвестного дикарского танца.

Дверь отворилась. Старика встретил плотный мужчина в английском клетчатом костюме.

– А! Роман Станиславович? Тебя не сразу и узнаешь, разве что по запаху духов. Такими только ты и душишься. И что за гений! Нищий, а от самого духами несет!

– Прошу прощения, Игнатий Васильевич, я в таком теперь положении странном оказался, что…

– Интересно, и даже очень, разве какие-то важные новости? Наконец-то, а то вы совсем нас забыли.

– Припадаю к стопам вашим, дорогой Игнатий Васильевич, если вы не спасете меня нынче, то, может, уж больше никогда никаких новостей от меня не получите.

– Вот как? Что же стряслось, уж не заболели ли вы? Можно ли? Такой здоровяк! Уж не французская ли болезнь у вас приключилась? – пошутил человек, одетый – в клетку.

– Мне не до шуток, – сказал Шершпинский, доставая из прорехи пальто сигару.

– Мне тоже! – ответил Игнатий Васильевич, – вы у нас регулярно получаете жалованье, а за весь год только и предоставили нам одного глупого польского юношу с прокламациями. Ваши сообщения о разговорах важных особ, которые они ведут в вашем, гм… простите, бардаке, скучны и неинтересны.

– Игнатий Васильевич! Я дворянин и не позволю называть мой дом…

– Да бросьте вы! – махнул рукой клетчатый крепыш, – говорите лучше, что стряслось? Уж не крамольники ли угрожают вашей жизни?

– Хуже! – сказал Шершпинский, опускаясь на кушетку, крамольники хоть люди интеллигентные, а это – каторжники!

– Ага! А вы еще о своей дворянской чести волнуетесь. А ваше прошлое меж тем берет вас за кадычок-с! Ну, так и разделывайтесь с ним сами, мы-то при чем? Мы и так сделали для вас немало – закрыли глаза на ваши, мягко говоря, заблуждения юности.

– Помилуйте! Игнатий Васильевич! В доме у Ахмета Касымова, в меблированных комнатах сидят нынче такие головорезы, что… В дворне у меня не найдется никого, кто с ними смог бы разделаться. Мне монтевистка порошок дала, надо напасть на полового, когда он им обед понесет…

– Пфуй! Роман Станиславович! Что это вы такое говорите, какие азиатские страсти в нашей великой столице! В наше-то время! Отравители! А еще образованный человек! Вашу монтевистку я непременно вышлю завтра же из города и как можно дальше.

– Не трогали бы убогую, Ваше превосходительство. А то получится, что она ко мне – с добром, а я ее – в петлю!

– Ладно… Пока не трону. А этих сибиряков мы в холодную упрячем, авось не замерзнут, привычны…

– Ага, в холодную, а я потом – дрожи всю жизнь. Они сбегут или выйдут и непременно доберутся до меня…

– Ну, пока, прощайте, Роман Станиславович. Не волнуйтесь. Почаще приглашайте важных персон в ваш дом, узнавайте настроения, ясно?..

Игнатий Васильевич взял Шершпинского под руку и пошел с ним к двери, давая понять, что аудиенция окончена.

Шершпинский был раздосадован до невозможности. Ай-ай! Как глупо! Надо было самому одним махом покончить с этим делом. Нашел заступников! У них свои резоны. Им крамолу искоренять, а бандиты им – что? Они – по другому ведомству.

Шершпинский вспомнил Оленева. Николай Николаевич! Да! Или долг пусть отдает, или с этими потрошителями пусть разделывается.

Оленев был бравый рубака. Совсем юнцом отличился в Крымскую. Потом в Польше заслужил награды, управляясь с повстанцами. И был в военном ведомстве в почете. Шершпинский познакомился с ним у Буткова, пригласил к себе. Играли в карты, чертили мелками по сукну. И Шершпинский проигрывал.

Оленеву у Романа Романовича понравилось. Шершпинский потихоньку подзуживал Анельку: ей не удастся соблазнить этого солдафончика, уж слишком примерный семьянин.

Анелька подняла бровь:

– Сей жолнеж через неделю будет пить вино из моей туфли!

И уж так старалась! В светлых, невинных одеяниях, когда в раскрытом рояле дрожали струны и пахло ярым желтым воском оплывающих свечей, и от печи тянуло далекой Италианской землей, которая в Анелькином пении вся шумела своими заливами, везувиями, тарантеллами, пиниями, вином.

Аккомпанировал Анельке Джакомо Ваззети, а на самом деле это был цыган из Дунькиной рощи, но большой мастер рояля, очень смазливый. В таборе его звали просто Гришкой.

Гришка мастерски изображали итальянца, он впадал в экстаз, пальцы мчались по клавишам, а глаза музыканта были закрыты, он продолжал играть, вставая, затем садясь зачем-то на пол. Потом поворачивался спиной к роялю и в таком положении продолжал играть, это казалось уж совсем невозможным.

Разгоряченная пением Анелька в конце концов брала Оленева под руку, говорила, что душно ей, просила проводить в зимний сад, шла, опершись о жесткую руку Николая Николаевича.

То она была ласкова с ним, то держалась отчужденно. Вся ветреная, смешливая, меняющаяся, как морская вода в той самой Италии, песни которой она так хорошо пела.

Оленев и сам не заметил, как попался в ее сети. И забывал и жену, и свою любимицу – маленькую дочурку. Только возвращаясь домой, начинал мучиться угрызениями совести. Но проходил день, другой – и его снова неудержимо тянуло к Шершпинскому.