— Делайте, что хотите, — хмуро пробормотал в ответ Шломо Фейг и отошел в сторону.

Реб Шмуэль приступил к изгнанию духа. Сперва он созвал миньян [30]. Восемь его хасидов вышли вперед, мы со Шмарьей Ашем переглянулись и хотели присоединиться к ним, но Баал-Шем с улыбкой отстранил нас и подозвал еще двух хасидов. Они встали в круг и запели. К моему глубокому стыду, я ни слова не понимал из их песни, так как они пели на галицийском диалекте идиша, языка, столь же чуждого для меня, что и язык кунивару. Пропев десять-пятнадцать минут, хасиды пришли в движение. Они начали хлопать в ладоши и закружились в танце вокруг Баал-Шема. Вдруг он опустил руки по швам, и, повинуясь ему, хасиды замолчали. Баал-Шем заговорил на иврите, и через мгновение я узнал девяносто первый псалом: «Прибежище мое и защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю». Мелодичным голосом он допел псалом до конца, обещающего избавление и спасение. Несколько мгновений стояла тишина, а потом реб Шмуэль заговорил. Пугающим голосом, негромким, но очень строгим, он приказал душе Йосефа Авнери оставить тело кунивара Сеула.

— Вон! Вон! Именем Божьим приказываю тебе, уйди и упокойся с миром навечно!

Один из хасидов протянул Баал-Шему шофар. Тот поднес его к губам и издал один оглушительный звук.

Йосеф Авнери завыл. Кунивар, чьим телом он завладел, сделал три неверных шага.

— Ой, мама, мама! — простонал Йосеф.

Кунивар запрокинул голову, руки вытянулись по сторонам тела. Неожиданно он упал на колени и замер. Казалось, прошла целая вечность. Наконец Сеул поднялся, на сей раз уверенно, с естественной грацией кунивара, подошел к Баал-Шему, снова опустился на колени и прикоснулся к краю его черного одеяния. Так мы поняли, что обряд свершился.

Напряжение тут же исчезло. К Баал-Шему ринулись два куниварских жреца и Гйаймар, затем музыканты, потом нам показалось, что все племя рванулось к нему. Каждый хотел прикоснуться к святому. Хасиды беспокойно зашевелились, но Баал-Шем, возвышавшийся над бурлившей толпой, спокойно благословлял кунивару, легко касаясь спин, покрытых густым мехом. Затем кунивару заговорили все разом, и некоторое время мы не могли понять смысла сказанного. Мне, Моше Шилоаху и Яакову Бен-Циону удалось разобрать слова, и мы было засмеялись, но тут же замолчали.

— О чем они говорят? — спросил Баал-Шем.

— Они говорят, что уверовали в могущество вашего Бога, — ответил я. — Они хотят стать евреями.

Спокойствие и безмятежность Баал-Шема исчезли без следа. Растолкав кунивару, он бросился к нам:

— Это же абсурд!

— Да посмотрите на них, реб Шмуэль! Они поклоняются вам.

— Я отвергаю их поклонение!

— Вы совершили чудо у них на глазах. Можно ли осуждать их за преклонение перед вами и жажду вашей веры?

— Пусть себе преклоняются, но как они могут стать евреями? Это какое-то издевательство!

Я покачал головой:

— А что вы сами говорили рабби Шломо? Ничто не исчезает навсегда перед взором Божьим. Всегда были люди, переходившие в иудаизм. Мы не звали их, но и не выгоняли, когда они шли к нам с открытой душой, а, реб Шмуэль? Мы далеко среди звезд, но и здесь традиция сохраняется, и традиция велит нам не ожесточать сердца перед теми, кто ищет Божественную истину. Это честный, добрый народ, так примите его в лоно Израиля!

— Нет! — ответил Баал-Шем. — Еврей прежде всего должен быть человеком.

— Покажите мне, где именно это написано в Торе.

— Тора! Вы что, шутите? Еврей должен быть человеком! Может ли кошка или лошадь принять иудаизм?

— Этот народ — не кошки и не лошади. Они такие же люди, как и мы.

— Нет! Нет!

— Если на Мазлтов-IV есть дибуки, то почему бы еврею не иметь шесть конечностей и зеленый мех?

— Нет! Нет! Нет! Нет!

Баал-Шему надоел разговор. Грубо отталкивая протянутые руки кунивару, он созвал последователей и ушел, не попрощавшись с нами.

Но разве можно развеять искреннюю веру? Хасиды не пошли навстречу кунивару, тогда туземцы пришли к нам. Они изучили иврит, мы дали им книги, рабби Шломо рассказал о религии, и настало время, когда они перешли в иудаизм. Все это произошло во времена первого поколения после высадки. Многие из очевидцев уже умерли — рабби Шломо, реб Шмуэль, Моше Шилоах, Шмарья Аш. Я тогда был еще молод. Я видел много хорошего с тех пор и если сам не приблизился к Богу, то, возможно, Он стал ближе ко мне. Я ем мясное с молочным и обрабатываю землю в субботу, но эти старые обычаи не имеют ничего общего с верой или неверием.

Мы с кунивару стали гораздо ближе, чем раньше. Мы считаем их не чужаками, а соседями, чьи тела несколько отличаются от наших. Особенно дружна с ними молодежь. В прошлом году рабби Лхаоир предложил мальчикам учиться в его Талмуд-Тора, религиозной школе в деревне кунивару, так как в кибуце после смерти рабби Шломо некому вести занятия. Услышав об этом, реб Йоселе, сын и наследник Шмуэля Баал-Шема, пришел к нам в кибуц с резкими возражениями. Если вы хотите, чтобы мальчики учились, то посылайте их к нам, а не к зеленым чудищам, сказал он. Игаль, мой сын, вышвырнул его прочь.

Словом, сын моего сына изучал Тору под руководством рабби Лхаоира, а следующей весной мы будем отмечать его бар-мицву. Может, в другой раз меня бы ошарашило такое развитие событий, но сегодня я скажу: как интересно! Как захватывающе! Как неожиданно! У Бога, если Он существует, отличное чувство юмора. Думаю, Бог, способный улыбнуться и подмигнуть, не воспринимает Себя чересчур серьезно. Кунивару — евреи? Да! Они готовят Давида к бар-мицве? Да! Сегодня Йом-Кипур, и из их деревни доносятся звуки шофара? Да! Да будет так. Да будет так, и да славится имя Его.

Гринберг заслуживал лучшей судьбы. Он оказался первым рыбаком в сезоне, что обещало хороший клев, и отплыл далеко от берега озера на совершенно сухой, без единой течи лодке. Вода была совершенно спокойной, единственное возмущение поверхности вызвала брошенная им искусственная муха. Солнце приятно грело, при том что воздух оставался прохладным, Гринберг удобно сидел на мягкой подстилке, ощущая полный комфорт. С собой он прихватил завтрак, а две бутылки пива охлаждались за бортом.

Любой другой человек преисполнился бы счастья, рыбача в такой славный день. Обычно Гринберг тоже испытывал бы приподнятое настроение, но сегодня он никак не мог расслабиться в ожидании поклевки — заботы и треволнения не оставляли его и посреди озера.

Гринберг был невысоким, лысым, полноватым бизнесменом, ведущим кочевой образ жизни. Летом он жил в отеле с разрешением готовить еду в Рокауэе, зимой — в таком же отеле с разрешением готовить еду, но уже во Флориде. И там, и там он занимался торговлей напитками и закусками. Год за годом дожди шли по выходным, и трижды в год случались настоящие бури и наводнения — в День независимости, День поминовения и День труда [31]. Он не очень любил свой образ жизни, но все-таки зарабатывал на хлеб.

Гринберг закрыл глаза и тяжело вздохнул. Если бы у него вместо Рози был сын, все пошло бы иначе. Сын управлялся бы с хот-догами и гамбургерами, Эстер варила бы пиво, а сам он подавал бы прохладительные напитки. В доходах не было бы особого прироста по сравнению с тем, что он имеет, признавался себе Гринберг, но кое-что удалось бы откладывать на старость, а не на приданое его несчастной уродливой великовозрастной дочери.

— Ну не выйдет она замуж, и что с того?! — орал он на жену. — Я буду содержать ее. Другие оставляют собственным сыновьям маленькую кондитерскую и стойку газированной воды с двумя кранами. Почему я обязан дарить неизвестно кому целое казино?