— Тебе чего? — весело спросил бородач. Мальчишка не ответил и выразительно посмотрел на портье.
— Не бойся, давай, что у тебя там, — с усмешкой произнес бородач. — Я — Патрик де Соуза, у тебя должно быть кое-что для меня, правильно?
Коридорный кивнул, не отрывая взгляда от скорпиона, и выложил на стойку небольшой, аккуратно запечатанный пакет.
— Не открывал, я надеюсь? — проворчал бородач. — Правильно, и никогда этого не делай. Держи, — он протянул парнишке пачку долларов. — Но эти не все тебе. Сбегай купи бутылку виски, — бородач достал из-под стойки пустую бутылку и взглянул на этикетку, — бутылку «Гленфиддич». Оставишь вот ему, — он показал через плечо большим пальцем на портье. — Я отлучусь по делам. Даст бог, еще увидимся.
Увидеться им, разумеется, больше не пришлось. Портье и коридорный не знали, что свою прощальную фразу, которой он заключал любое приятное общение, Жорж Вальдес, он же Джон Аткинс, он же Патрик де Соуза позаимствовал у своих приятелей — русских эмигрантов. Жорж покинул отель с тем, чтобы передать Корсакову документы и обратно уже не вернуться, оставив хозяевам множество пустых бутылок и абстрактных полотен. Заплатить за номер он успел, так что претензий к нему не было, а картины портье с помощью коридорного развешал во всех свободных простенках.
Старик и мальчик увидели своего постояльца спустя немного времени по телевизору — в тот момент, когда для него самого мир уже заволакивался серой предсмертной пеленой. В программе новостей показывали завершение штурма полицией и частями командос здания парламента Республики Тукуман, захваченного левыми партизанами. Из здания выносили убитых и раненых; камера взяла крупным планом носилки, на которых лежал широкоплечий партизан с буйной черной шевелюрой и черной бородой. Его мощная рука бессильно свешивалась вниз, пальцы чертили по асфальту, в углах рта пузырилась кровь, а черные глаза напряженно вглядывались в никуда, словно в попытке превозмочь последнее забвение. «Смотри, это же тот, который у нас останавливался! — завопил мальчишка, больно толкая портье в бок. — Тот самый художник!» Портье стряхнул с себя обычное оцепенение, вызванное виски, всмотрелся в экран и вынужден был признать, что малец прав. «Я так и знал, что с ним дело нечисто, — пробурчал портье. — Хороший был парень, но вот доигрался. Сразу видно — не жилец». Он подумал было о картинах покойного — нельзя ли сделать на них бизнес, но после минутного раздумья махнул рукой на эту мысль и взялся за бутылку. «Упокой, господи, его заблудшую душу», — набожно произнес портье и хватил из горлышка изрядный глоток. Вдруг мальчишка заявил: «Я тоже хочу выпить за упокой его души». Портье заметил слезы на его глазах и смущенно спросил: «А не рано ли тебе начинать, приятель?» Парень только возмущенно фыркнул, взял бутылку и сделал несколько изрядных глотков. Стиснув челюсти, он подождал с минуту, пока уймется жжение в горле, и затем осенил себя широким католическим крестом.
«Они близко, будь готов к приему», — прохрипела в кармане у Корсакова рация голосом Жоржа Вальдеса. Сквозь ветровое стекло автомобиля, припаркованного в боковом проезде, Корсаков окинул взглядом проходившую перпендикулярно улицу и привычно выделил среди пешеходов маленькую фигурку матери в темном платье и в темном траурном платке. Мать направлялась в недавно выстроенную благотворительную поликлинику, куда поступила на работу, прельстившись близостью поликлиники от дома. Благотворительным это заведение было для клиентов, но отнюдь не для персонала — и без разговоров в барах и пивных Корсаков мог многое узнать о рабочем режиме матери по ее походке, которая из энергичной утренней ко времени вечернего возвращения делалась шаркающей и неровной. Вслед за матерью в некотором отдалении нахально полз кремовый «Кадиллак» — машина, не слишком подходящая для наружного наблюдения. Корсаков подумал, что, с другой стороны, его мать из тех людей, что органически не способны заметить за собой слежку, и бандиты имели время об этом догадаться. Корсаков внимательно посмотрел на сумку в руках матери, которую та постоянно носила с собой. Он заметил, что сумка явно была тяжелее, чем обычно, и из нее торчала красная рукоятка дамского зонтика — вещь совершенно естественная в довольно пасмурное утро, если не знать о том, что в это утро мать по просьбе Корсакова, переданной через Кауфмана, должна была иметь с собой какой-нибудь красный предмет. Корсаков понял: мать готова к отъезду, билеты на самолет и самые необходимые вещи находятся при ней. Требовалось отсечь «хвост», ежедневно остававшийся у поликлиники дожидаться ее возвращения домой. Корсаков развернул свою машину и знакомыми с детства проулками подогнал ее как можно ближе к поликлинике. Затем он вышел из машины и пошел пешком, отыскивая взглядом кремовый лимузин. Впрочем, тот был припаркован как обычно — по диагонали через улицу от главного входа в поликлинику. Как всегда, один из мафиози сидел за рулем и наблюдал в зеркало за главным входом, тогда как второй отправился караулить служебный вход с другой стороны здания. Времени у Корсакова в запасе имелось немного — по договоренности матери следовало через час покинуть поликлинику и ехать в аэропорт. Однако Корсаков был уверен в том, что все пройдет как надо, — все его нервы пели от восторга, настраиваясь на схватку, словно смертоносный музыкальный инструмент. Сама погода, казалось, подбадривала его — облака стремительно рассеивались под прохладным ветром, открывая свежую голубизну неба и щедрое солнце, всюду разбрасывавшее слепящие блики. Через правое плечо у Корсакова была перекинута спортивная сумка, левая рука оставалась свободной. Когда он поравнялся с кремовым «Кадиллаком», сидевший за рулем бандит уже успел внимательно осмотреть его в зеркало, не нашел ничего подозрительного и потому не заметил короткого резкого движения кисти левой руки, которым Корсаков из-под сумки послал в открытое окошко «Кадиллака» метательную звезду. Успев услышать краем уха липкий хруст зубцов, вспоровших живую плоть, Корсаков зашагал дальше, не останавливаясь, не прибавляя шага и преодолев искушение обернуться на оставшийся за спиной автомобиль. Он обогнул здание поликлиники и сразу увидел второго бандита на его обычном месте — на пустынной в этот час детской площадке многоквартирного дома. Бандит меланхолично покачивался на качелях, вперив в Корсакова недобрый взгляд маленьких черных глазок. Видимо, он смертельно скучал и уже не верил в то, что слежка может дать хоть какой-нибудь результат, поэтому не только не старался вести себя незаметно, как требовала его задача, а вызывающе оглядел прохожего с головы До пят и произнес, когда тот поравнялся с ним:
— Эй ты, бородатый! Корсаков остановился и спросил:
— Это вы мне, мистер?
Вежливая улыбка Корсакова не понравилась бандиту. Тягучий южный выговор не в меру улыбчивого парня разозлил его еще больше, так как окликнувший Корсакова «курок» всех южан считал расистами, ненавидящими не только негров, но и итальянцев.
— Какого черта ты здесь околачиваешься? — спросил бандит. — Ну-ка иди сюда, деревенщина!
Корсаков с удовлетворением подумал о том, что его маленькая актерская импровизация удалась, однако тут же ощутил укол стыда: вряд ли уместно было оттачивать актерские способности на человеке, которому через несколько секунд предстояло умереть. Между тем бандит неторопливо поднялся со скамеечки качелей. От Корсакова его отделял низенький, в половину человеческого роста, заборчик, окружавший поликлинику вместе с ее хозяйственными пристройками и двором.
— Стой, где стоишь, — угрожающе прохрипел бандит, держа руку во внутреннем кармане куртки. Корсакова огорчало то, что кто-нибудь с верхних этажей поликлиники или из окон дома может наблюдать за разыгрывающейся сценой. Меньше всего ему хотелось бы, чтобы этим наблюдателем оказалась его мать.
— Спокойно, спокойно, мистер, — сказал он, — не наживайте себе неприятностей. С вашего разрешения я пойду своей дорогой. Не хватало мне только возни со всякими грязными итальяшками.
