Однако с самим собой ему примириться никак не удавалось. Недели, проведенные им в заказнике, вовсе не были временем безмятежного единения с природой и усиленных ученых занятий. Его изводили бессонница, головные боли и боли в челюсти. Даже каждодневные многочасовые прогулки по окрестным лесам не могли вернуть ему нормальный сон, а в сочетании со снотворными и обезболивающими бессонница лишь видоизменялась, превращаясь в почти непрерывную цепочку «живых картин», сюжетами которых являлись обычно реальные события из его прошлой жизни. Первое время после ранения — на квартире у Стива и потом, в усадьбе, он пребывал в полузабытьи почти непрерывно и благодаря этому просмотрел огромное количество эпизодов из своего детства и юности. От действительности его сновидения отличались тем, что в какой-то момент события в них начинали развиваться не так, как они развивались на самом деле — порой совершенно фантастическим образом. Джек Миллер, ненавидевший Корсакова черный верзила, которого Корсаков в конце концов нокаутировал, когда дело дошло до драки, вдруг становился его закадычным другом и вступал с ним в длиннейшую и маловразумительную, но очень дружескую беседу; мертвый Томми Эндо, распростертый на полу спортзала, вдруг преспокойно вставал, требовал нитку с иголкой и принимался зашивать разрез у себя на горле; внезапно мимо Корсакова, шагающего по одной из грязных бруклинских улиц вышибать дань в компании двух-трех оруженосцев, сияя эмалью и никелем, проносился открытый белый лимузин, за рулем которого сидел Корсаков-старший и на лету бросал на сына все понимающий и брезгливый взгляд. «Живые картины» сменялись промежутками бодрствования, когда Корсаков приделывал видениям вместо фантастических реальные концы и уже наяву вспоминал глухой стук, с которым тело Джека Миллера рухнуло в пыль спортплощадки, смерть убийц Томми Эндо и усмешку отца, когда он признавался в том, что так и не выучился водить приличный автомобиль по городу — только бронетранспортеры и джипы по грязи и ухабам прифронтовых дорог.

В конце концов все реконструированные таким образом видения-воспоминания сходились, словно к заключительной точке, к тому вечеру, когда Кор саков выполнил поручение Джо Скаличе. Корсаков чувствовал, что совершил ошибку, и пытался эту ошибку понять, ловя ее, словно резвую кошку за хвост. Подсознательно он уже давно считал себя профессионалом, не делающим ошибок, и потому для него было столь болезненно вспоминать о моменте, когда он едва не потерпел крах. Умом он понимал, что действовал правильно и все сошло бы гладко, если быв ход событий не вмешалась некая третья сила. Его попросту подставили — без этого засада не могла оказаться там, где она оказалась, и действовать так, как она действовала. Если бы его пристрелили на месте, все остались бы довольны: имеется наемный бандит, видимо, связанный с латиноамериканской кокаиновой мафией (припомнили бы его работу в Тукумане); имеется мертвый бандит Эдварде, о котором не жалеют ни его наследники-бандиты, ни полиция; имеются бдительные полицейские, вовремя оказавшиеся на месте и ликвидировавшие террориста. Джо Скаличе и его семья оказывается в стороне и может не опасаться мести черных бандитов, а черные бандиты избавляются от хлопотной необходимости мстить. Реальный выигрыш в виде куска рынка наркотиков получает в итоге Джо — впрочем, наследники Эдвардса тоже не в обиде. По нервам Корсакова ледяной волной прокатывалась ярость. «Похоже, вы просчитались, ребята, — бормотал он себе под нос. — Неважно, кто конкретно меня подставил — ты сам, Джо, или твои шестерки. Важно то, что они были увере- -ны: ты их одобришь, иначе они не посмели бы так поступить. В любом случае долг платежом красен: сначала рассчитаемся, а уж потом будем вникать в детали». И все же Корсаков злился на себя: ведь он же уловил в улыбке, в голосе, в выражении лица Джо отголосок давней обиды, легкую вибрацию страха, сохранившегося с детских лет, но не дал себе труда четко осознать то, что сумел почувствовать. Точнее, он отметил в своем сознании тревожные черты поведения Джо и даже подумал о том, что такие люди, как Джо, не прощают другим собственный страх, но эта мысль тут же затерялась в потоке других, казавшихся более насущными. «Думать надо, а не только палить вовремя, — бранил себя Корсаков. — Не стоило вообще ввязываться в это дело, а если уж ввязался, то надо было каждый свой шаг сделать непредсказуемым. А тебя перехватили, как барсука у норы». Сознание Корсакова мало-помалу прояснялось. Гипсовую маску он снял по частям: сначала с носа, которым при падении с размаху ударился об асфальт, потом с раздробленной челюсти. Питался он, однако, по-прежнему только мясным бульоном, который пил из чайника. Освободившееся из-под гипса лицо на ощупь казалось незнакомым, — впрочем, пальцы Корсакова еще со времени учебы у Томми Эндо почти утратили чувствительность. Усадьба имела одну странную особенность: в ней невозможно было найти даже осколка зеркала. Уже засыпая, точнее, готовясь погрузиться в привычную, полную видений полудрему, Корсаков подумал о том, что на джипе должно быть целых два зеркала, а в гараж-то он и не заглянул. Между тем хотелось подстричь бороду и посмотреть, насколько она скрывает шрамы от пули, прошившей обе щеки, навылет. Это дело Корсаков отложил на утро.

Замигали вспышки,  залаяли пистолетные выстрелы. Два удара в грудь швырнули Корсакова назад, и в ту же секунду страшный удар справа в лицо помрачил его сознание и заставил его в падении повернуться ничком. Еще один удар — лицом о мостовую — и Корсаков очнулся от мгновенного забытья. Он ощущал тупую боль в носу и в челюсти, рот его стремительно наполнялся кровью, из ноздрей тоже текла кровь. Он чуть-чуть приподнял голову, чтобы можно было дышать ртом, приоткрыл один глаз. «Готов, в голову», — торжествующе провозгласил человек, стрелявший справа, и картинным жестом сунул револьвер в кобуру. Стрелки улыбались друг другу, перебрасывались репликами, смысл которых вдруг перестал доходить до мутившегося сознания Корсакова. Спустя секунду пелена рассеялась, и Корсаков услышал: «Иди передай, что мы его прикончили». Один из стрелков, которых всего было четверо, повернулся и рысцой направился вверх по улице — видимо, к припаркованной там машине. Трое остальных с трех сторон неторопливо двинулись к лежавшему на асфальте телу. «Это живучий сукин сын, — произнес тот, что подходил слева, — пальнука я в него на всякий случай еще разика два». — «Ближе не подходи, — предупредил его другой стрелок, — он должен быть убит в перестрелке, а значит, с дистанции». — «Сам знаю», — откликнулся первый. Глаза его горели восторгом; он смахнул пятерней со лба рыжую челку и поднял пистолет, целясь лежащему в голову. Корсаков следил за ним из-под опущенных ресниц. Двое товарищей рыжего тоже с интересом наблюдали за тем, что. должно было произойти. Раздался выстрел, но прозвучал он до странности глухо. Еще более странным выглядело то, что рыжий стрелок выронил пистолет и схватился обеими руками за горло. Изо рта у него хлынула кровь, он зашатался, закатил глаза и грохнулся спиной о дверцу стоявшей позади него машины, а затем сполз по ней на землю. Голова его с рыжей челкой безвольно свесилась на грудь, и он затих. Когда два других стрелка оторвали взгляды от своего товарища, который выбыл из строя, словно пораженный стрелой Рока, было уже поздно. Корсаков вырвал руку с пистолетом из-под плаща и открыл огонь, одновременно перекатываясь по мостовой. Просунуть руку под плащ к кобуре он сумел в тот момент, когда стрелки, уверенные в его смерти, перебрасывались удовлетворенными репликами и, естественно, смотрели при этом друг на друга, а не на поверженного противника. В первый раз Корсаков стрелял через плащ, а затем палил почти что наугад, потому что боль от резких движений ослепляла его и голова кружилась. Впрочем, его противники отстреливались тоже наобум, не в силах предугадать, куда в следующий момент метнется его тело. Пули из трех стволов посыпались как горох, но перестрелка была недолгой. Сначала, взмахнув руками, рухнул на мостовую стрелок, попавший справа Корсакову в лицо: ему самому пуля угодила прямо в середину лба. Пули выбивали искры из асфальта в каких-то дюймах от Корсакова, он слышал звон катящихся стреляных гильз и сам остервенело нажимал на курок, едва согнутая фигура врага выплывала на секунду из водоворота головокружения и дурноты. Наконец его интуиция, потрясенная ранением, оправившись, нащупала цель; он крутанулся на моеговой, вскинул руку и выстрелил. Когда он для верности нажал на спуск еще раз, последовал только металлический щелчок — магазин был пуст. Корсаков поднялся на ноги и, покачиваясь, сменил магазин. С трудом сфокусировав зрение, он увидел, что его последний противник навзничь лежит на асфальте, глядя в ночное небо, а ноги его сгибаются и разгибаются в коленях как бы независимо от владельца. На щеке у лежащего чернело входное пулевое отверстие, а из-под головы уже беззвучно выползал, стремясь вниз, под уклон улицы, темный ручеек крови, маслянисто блеснувший в свете фонаря. Перед глазами у Корсакова все плыло, челюсть словно дробили в тисках, голова раскалывалась от тупой боли, ныла грудная клетка — предусмотрительно надетый кевларовый бронежилет хотя и защитил ее от проникающих ранений, но от ударов защитить не смог. Тем не менее Корсаков, пошатываясь, побрел к машине, куда полминуты тому назад направился последний, четвертый стрелок. Справа возникла женская фигура, издала пронзительный визг и исчезла. Выглядел Корсаков и впрямь пугающе: мутный взгляд исподлобья, отвисшая челюсть, из носа и рта потоком льется кровь на нелепый серый балахон. Недаром на лице четвертого стрелка, который увидел Корсакова как раз в тот момент, когда вылез из машины и захлопнул за собой дверцу, отразился смертельный страх. Видимо, звуки заключительной перестрелки он истолковал отнюдь не в пользу того, кто являлся объектом засады, и теперь воспринял Корсакова как мстительного выходца с того света. Сунув руку под мышку, чтобы достать пистолет, он отшатнулся к стене дома, но пуля оторвала ему подбородок, пробила горло и перебила шейные позвонки. Тело с силой ударилось об стену и сползло на тротуар, а сверху по шершавой штукатурке на него покатились кровавые струйки, словно оплакивая покойника. Корсаков вернулся к своей машине, сел за руль, завел мотор и дал газу. Мотор взревел, «Форд» с визгом развернулся на узкой улочке, мягко подпрыгнув на распростертом теле одного из убитых, и помчался прочь с места происшествия. Оперативная полицейская бригада, которая должна была по всем правилам оформить смерть террориста-одиночки, и машина «Скорой помощи» прибыли на место перестрелки одновременно, но застали там картину, разительно отличавшуюся от той, которую нарисовал им при вызове агент, убитый последним. Впрочем, Корсаков не думал о том, какое впечатление производит поле выигранной им битвы. Он сжимал руль автомобиля, изо всех сил стараясь не потерять сознание. Когда же сознание все-таки уплывало, автомобиль начинал выписывать на проезжей части устрашающие восьмерки, и Корсакова приводили в чувство истерические гудки других машин и визг тормозов. Отъехав с десяток кварталов от места происшествия, он пересел, бросив «Форд», в запасную машину, темно-синий «Крайслер», который тоже взял напрокат накануне. В «Форде» он оставил свой серый балахон и пистолет с кобурой. Пистолет он тщательно протер, дабы не оставлять отпечатков пальцев. Затем, превозмогая дурноту, он заставил себя также тщательно протереть все места в машине, на которых могли остаться отпечатки. Корсаков понимал, что тот, кто его подставил, раскроет полиции всю его подноготную, если уже не раскрыл, однако еще в молодости криминальные наставники накрепко внушили ему: нельзя дарить полиции улики, ибо каждая лишняя улика может впоследствии оказаться роковой. Он продолжил свой путь на «Крайслере», переодевшись предварительно в светлую летнюю куртку. Ему показалось, будто кровь остановилась, но когда он вышел из машины у телефона-автомата, то увидел, что весь перед куртки испещрили кровавые пятна. Он набрал номер Стива Гольденберга, обитавшего в Гринвич-виллидж. Поднявшая трубку женщина проскрипела недовольным голосом, что Стив здесь больше не живет. Корсаков прекрасно понимал, что по его дикции она принимает его за мертвецки пьяного, и, стараясь выговаривать слова как можно четче, спросил, не знает ли она новый телефон Стива. Туг ему повезло. Не надеясь на замутненную память, окровавленным пальцем он вывел номер, продиктованный женщиной, на стекле телефонной будки. Затем он очнулся оттого, что кто-то стучал в стекло будки ребром монеты. Немолодой негр в костюме и при галстуке открыл дверь и встревоженно спросил: