Затем, разумеется, приемы борьбы без оружия переняли и сами самураи, вершиной же совершенствования японских профессиональных воинов стали ниндзя, о которых в годы детства Корсакова Запад только начинал узнавать.

Снабженный всеми этими новыми познаниями, Корсаков не замедлил пересказать их Томми Эндо во время первого же перерыва в занятиях. Томми выслушал его с серьезным видом, изредка кивая.

— А ты можешь быть ниндзя? — спросил его Корсаков, — Нет, конечно, — пожал плечами Томми. — У меня нет ни когтей для лазания по стенам, ни метательных звезд, ничего такого. А главное — я не хочу им быть. Ниндзя предназначены для похищений и убийств, а я не похититель и не убийца.

— Ниндзя — воины и предназначены для войны, — возразил Корсаков. — На войне ведь приходится убивать, но это не настоящее убийство, — я хочу сказать, что это не преступление.

— Смотря кто будет решать, что преступление, а что нет, — пробормотал Томми себе под нос, а вслух сказал: — Конечно, человек, владеющий Искусством, может стать ниндзя, если захочет. Поэтому и я могу им стать, если захочу, — только я не захочу. И ты можешь им стать, — но, надеюсь, ты не захочешь.

Последнюю фразу Корсаков пропустил мимо ушей и спросил:

— А меч у тебя есть?

Томми пристально посмотрел на него.

— Почему ты спрашиваешь?

— Потому что знаю: у всякого самурая должен быть старинный меч, который переходит от отца к сыну. Наверняка у тебя есть меч, Томми! Пожалуйста, покажи его мне. Так хочется посмотреть на настоящий самурайский меч.

Корсаков, конечно, кривил душой — дома он имел возможность рассмотреть самурайский меч во всех подробностях. На самом деле он надеялся, что показ меча явится лишь первым шагом, после которого они начнут упражняться с мечом и в конце концов меч будет повиноваться ему, как настоящему ниндзя. А там, может быть, удастся уговорить Томми, чтобы он разрешил ему иногда носить меч с собой. Тогда он не побоится никого во всем Бруклине!

— Родового меча у меня нет, потому что нет ни рода, ни дома, — охладил его пыл Томми..— Пока я воевал, все погибло под вашими бомбами.

— Почему — «под нашими»?! — возмутился Корсаков. — Под американскими!

— А ты что же, не американец?

— Я русский!

— Вот как, — поднял бровь Томми.

— Но ведь какой-то меч у тебя есть, правда, Томми? — вкрадчиво спросил Корсаков. — Я только посмотрю на него, и все. Можешь не говорить мне, где он лежит.                        /

Суровость учителя не обманывала Корсакова — в конце концов Томми еще никогда не говорил ему «нет». Вот и теперь учитель, казалось, готов был ус: тупить.

— Хорошо, — сказал он, — у меня, конечно, есть меч, и я покажу его тебе.

Томми ушел в каморку, где стоял убогий стол для ведения его нехитрой бухгалтерии. Там же помещалась его личная раздецалка и койка, на которой он отдыхал, а часто и ночевал. Где находится его основное жилище — этого не знал никто. Корсаков ломал голову над тем, где можно спрятать меч в каморке, знакомой ему до мелочей, но так ни до чего и не додумался. Томми вышел к нему уже с мечом в руках. Форма оружия была традиционной и повторяла форму того меча, что приносил Юшков: слегка изогнутый клинок средней длины, небольшой круглый эфес, простая прямая рукоятка. Убранством, однако, меч сильно отличался от своего древнего собрата: простые кожаные ножны, украшенные лишь узором из вырезов по краю, и рукоять, обтянутая кожей, перехваченной в нескольких местах сыромятными ремешками. Корсаков ощутил легкое разочарование, однако извлеченный Томми из ножен клинок сиял такой же холодной чистотой, что и клинок драгоценного древнего меча.

— Этот меч не старинный и не особенно дорогой, — пояснил Томми, поворачивая клинок перед глазами и любуясь холодными переливами бликов на полированной стали. — Но мне он обошелся дорого: во-первых, он сделан вручную по заветам старых мастеров, во-вторых, когда я покупал его, я был очень беден, и, в-третьих, мне пришлось хорошо заплатить одному белому, который провез его в Штаты для меня. После войны на всех японцев глядели косо и на таможне обычно обыскивали, а если бы нашли меч, я имел бы крупные неприятности. Пришлось договориться с тем белым. А теперь посмотри на меня.

Томми отступил на шаг, сделал несколько пробных взмахов мечом и затем, сам оставаясь в неподвижности, вытянул перед собой правую руку. Рука тоже казалась неподвижной, лишь кисть ее вращалась, словно на шарнире, но воздух перед лицом Томми наполнился сверкающими прямыми линиями, эллипсами и спиралями. Рукоять то и дело выскальзывала из пальцев Томми, но меч, как заколдованный, не падал и продолжал вращаться вокруг кисти руки хозяина, с невероятной частотой полосуя воздух. Слышалось легкое гудение и посвистывание, словно от ветра, напирающего на щелястую раму.

— Не вздумай подойти близко, — произнес Томми сквозь зубы. Он завертелся на месте, делая выпады в стороны то одной ногой, то другой, то левой рукой, то правой, — меч при этом, словно смертоносный мотылек, перепархивал из руки в руку. Вращение клинка не прерывалось ни на секунду, постоянно защищая бойца со всех сторон, за исключением той, в которую он сам делал выпад пяткой или кулаком. Минуты шли, а движение все длилось, постоянно меняя свой рисунок, и стая грозных сверкающих линий все так же порхала в воздухе. Корсаков оцепенел от восторга. Предостережение учителя было явно излишним — вряд ли хоть один человек в здравом уме рискнул бы сейчас подойти к Томми, не облачившись предварительно в крепчайшую броню.

Наконец стальной вихрь прекратился. Томми остановился и опустил руку с мечом. По-видимому, он ничуть не устал, его дыхание оставалось почти таким же спокойным, как до начала пляски. Корсаков очнулся.

— Вот это да! Здорово! — пробормотал он. —. А меня ты научишь так делать?

— Я еще не научил тебя как следует обороняться, — усмехнулся японец. — Ты еще не начинал учиться нападать. Когда мы пройдем все это, дойдет очередь и до меча, и до всего остального, потому что я не вправе остановиться на полпути. У тебя талант бойца, который встречается очень редко, а значит, я должен передать тебе все. К тому же я знаю, что ты не употребишь Искусство во зло — очень редко встречаются ученики, о которых можно сказать такое. Не спеши, ведь главное свойство бойца — терпение.

Корсаков был огорчен, но покорился. Когда он стал постигать науку нападения, он оценил слова учителя, благодаря которым ему удалось избежать соблазна перескочить через целый этап подготовки бойца. Когда он научился крушить кулаками двухдюймовые доски и в то же время лишь легким нажатием пальцев заставлять противника терять сознание от боли, ему стали смешны притязания ничего не умеющего мальчишки на боевой меч. Ему не хотелось опережать события и потому, что теперь ему катастрофически не хватало времени: он учился в колледже и готовился поступать в университет, а на льготы в оплате ему рассчитывать не приходилось. Он старался посещать спортзал каждый день, но заниматься так же долго, как раньше, уже не мог — теперь у него была работа, позволявшая и ему самому откладывать деньги, и платить за лечение отца, который умирал, — Корсаков не обманывался на этот счет. Ноги у Федора Корсакова окончательно отказали, и пришлось покупать дорогое инвалидное кресло, однако головные боли и боли в позвоночнике не прекратились. Федор Корсаков оставался, как и прежде, веселым и оживленным, лишь иногда во время беседы его взгляд словно заволакивала пелена, по лицу пробегали судороги, челюсть отвисала и речь замедлялась — казалось, что его язык вдруг попал в какую-то вязкую массу- Однако или такие обмирания были пока что кратковременными, или он научился быстро превозмогать себя, но через минуту-другую он превращался в прежнего оживленного собеседника. Лишь однажды ночью Корсаков, проснувшись, услышал какието странные повторяющиеся звуки, похожие на мышиное попискивание. Тем не менее было ясно, что эти звуки издавал человек, и доносились они из каморки отца. Дверь в каморку по случаю духоты оставалась открытой; Корсаков неслышно подкрался к ней и осторожно выглянул из-за косяка. Отец спал без подушки, дабы уменьшить нагрузку на позвоночник, и его лицо, на которое падал свет рекламы с дома напротив, выделялось в темноте белым пятном. В глазах его стояли слезы и поблескивали в унисон с пульсацией рекламы, а звуки были икотой, возникшей из-за усилий сдержать плач. Корсаков ощутил странную пустоту во всем теле, но ни за что на свете не смог бы войти сейчас в каморку. Впрочем, на следующий день, спокойно все обдумав после бессонной ночи, он понял, что этого и не стоило делать. Отец держался как обычно; довольно долгое время он по требованию врачей совсем не пил, но легче ему не стало, и вечерние застолья с приятелями начались вновь. Теперь он не мог выпить и трети того, что без усилия выливал раньше; Корсаков никогда бы не поверил, что такое может произойти с сильно пьющим человеком без всякого внешнего воздействия, и равнодушие отца к алкоголю казалось ему грозным симптомом, свидетельством утраты вкуса к жизни вообще. Визиты врача и лекарства приходилось оплачивать, а мать не становилась моложе, и потому Корсакову приходилось держаться за неожиданно приваливший ему приличный заработок. Произошло это без обычных в подобных случаях просьб, поисков, обивания порогов — просто однажды на улице к нему подошел чернокожий парень из молодежной банды, один из тех троих, с которыми он когда-то подрался. Произнеся пару примирительных фраз, парень затем сказал: