Счастье, что Симу не схватили. Что он смог пробыть эту ночь с нею. Он мог Лерочку утешить, обнять. Не осиротили их дочь. И в следующие четыре года не упал топор, хотя всегда, по вечерам возвращаясь, оба с дрожью всматривались от угла – не стоит ли эмочка у парадной двери. Вот везучие какие были Сима с Лерой, говорил себе, пытаясь вообразить ту декабрьскую ночь, по прошествии почти семидесяти лет, его выросший внучек в Милане.
А главный счастливый козырь судьба выдала деду в Дрездене. Будто знал, он готовил себя – романтик, книгочей, пьянеющий от слов, за которыми пытался угадать то, что не удавалось посмотреть въяве. Никогда не видев мировую живопись (кроме киевских и ленинградских музеев), тренировал себя на фотографиях. Запоминал полотна по пересказам. Прадо и Лувр через «бедекер». Испанией наслаждался по съемкам Романа Кармена – бегущие жители, бомбежки, но там и сям различаются фигурные детали фасадов, пропорции площадей.
Пересказы и вообще грамотность пришли к нему в основном через питерскую Ираиду Артемовну. К Ираиде Сима попал в пятнадцать лет доучиваться рисунку и застрял. Погрузился в искусство и в разговоры об искусстве. Бабка Ираида, облысевшая к старости как шар, однако этим обрадованная – ни мыть, ни паразитов бить, – много попутешествовала и все музеи помнила, по каждой стеночке, где что висело. Отличала не только подлинники от фальсификата, но – почти всегда – могла подтвердить или опровергнуть предположительное авторство. Стили знала в нюансах. Сиенские сторонки триптихов отличала от несиенских по остроте навершия. Так Симе был показан настоящий класс экспертизы. Мраморная скульптура рассказывала Ираиде о себе всю родословную: чтобы понять сорт мрамора, та, изловчившись, лизала статую.
Как радист морзянку, расшифровывала символику на полотнах.
– Ну тут, видишь, мимоза пудика – это такое чувствительное к прикосновению растение, поэтому иллюстрирует сцену, по Иоанну, где Христос перед воскресением является Магдалине. Например, у Фьезоле, у Корреджо, у Тициана…
Коллекцию свою (портретные миниатюры, мебель, малахитовая мелкая пластика) Ираида составила в основном во время гражданской войны. Судьба владельцев не беспокоила ее. Им все равно уж было не помочь. Люди ее не волновали. Но что касалось вещей, она считала наивысшим долгом прибирать их к рукам. Чтоб оберечь искусство, нежное, уязвимое.
На пропитание и покупку экспонатов Ираида ровно-методично зарабатывала рисунками для биологических атласов.
– Я работаю, как лошадь, над головой позвоночного, – гордо сообщала о себе. – Одна стадия скоро выйдет. Другие две как раз иллюстрируются, и я надеюсь весной их напечатать. Затем будут еще две и, кроме того, все рисунки по поводу рта. Это моя научная цель в жизни, достижение которой манит меня в течение тридцати пяти лет. Совершив это, я спокойно умру.
Русский язык в ее устах был мягким и мощным, в нем она тоже экспертно разбиралась. «Вам пальто бы, Ираида Артемовна, купить поновее». – «Что ты, Сима, кафтан бодер еще!»
Никаких посторонних трат, да и на питание никаких, рацион – хлеб, лук, мятные подушечки плюс дорогой кофе. Тот же лук втирала в лысину, по совету коммунальной соседки. Много рассказывала о путешествиях, жалея, что никогда уже не попадет ни в любимую Европу, ни в обожаемую Грецию, ни в Палестину, которую зарисовала всю, объездив и обойдя по академической стипендии в девяностые.
Противница семьи, ненавистница брака, Ираида с недоверием относилась к идее воспитания вообще и собственных детей особенно. Люди сами с собой не могут совладать. Как им брать на себя ответ за несмышленых. И кого бог пошлет в потомки, рассчитаешь ли? Дружба – совсем иное дело.
– Блюда, которые хотелось бы попробовать, картины, которые нам не дано нарисовать, книги, которые мы не успеем прочитать, города, которые нам не позволяют посетить, – все недостижимое удается обрести через дружбу, если это было испытано друзьями. Времени в жизни у каждого с гулькин нос. Только дружба, если не считать творчества, – иллюзия победы над смертью.
Ее дружба была жадной, завоевательской. Ираида претендовала на Симино время и силы истово. Сима задыхался, но все же вслушивался, впитывал, терпел.
– Дружба приемлет недостатки другого. Любовь ограничивается тем, что как бы не видит их, а стоит увидеть – любовь кончается. Дружба не кончается такой ерундой. Недостаток любим друзьями, как и достоинство. Вот тебе же мила моя кожаная башка?
Принял в душу страсть от Ираиды, а отдал Дрездену… Встряхнувшись, Вика, охотно потянув воздух – осень все-таки, свежо на балконе, – снова опускает нос в текст.
Просто плакать хочется, следя по черновикам, как безропотно дед вычищал из второго рапорта личное и вставлял «мы»: «Нами получено особое задание командования фронта: разведать и попытаться выяснить судьбу картин». В ранней записке в ЦК КПСС, сорок шестого года, не было «получено задание». Не было страдательных причастий, страдающей согбенности, подчиненности. В первой было: «…Я обнаружил секретную (зачеркнуто) шифрованную карту, оказавшуюся планом размещения в Саксонии секретных хранилищ произведений искусств. В тупике находилось некоторое количество взрывчатки (тола), предназначенного, очевидно, для взрыва туннеля. Установив в этом хранилище свою охрану, я занялся расшифровкой карты и дальнейшими практическими поисками».
«Я заинтересовался». «Я увидел». «Я решил попытаться».
Сплошь самостоятельные решения. Одиночка. A nous deux!
Тем временем часть бойцов, оставленная снаружи, прочесывала овраг. В полуразрушенном домике был задержан человек, назвавшийся реставратором Дрезденской галереи Унгером. Как выяснилось, он был оставлен здесь для наблюдения за происходящим (а возможно, и для более активной деятельности, в чем не пожелал сознаться). Опрошенный мной, он подтвердил, что в ящике находится «Сикстинская мадонна». Опасаясь оставить эту не имевшую равных себе картину в туннеле, я принял решение немедленно вывезти ее в батальон. Мы на руках вынесли ящик и подняли его на грузовую машину. Не было чем расчалить – ящик придерживали стоявшие в кузове бойцы… У стен штольни за вагоном оказалось еще более 200 брошенных навалом картин. Начальником караула я назначил сержанта Панченко. Унгера девать было некуда, и мы водворили его в домик под временный арест впредь до выяснения обстоятельств.
Разве так пишут записки в ЦК? Так неформально? «Унгера девать было некуда… и мы водворили…»
Если так написано, можно и дорисовывать в воображении.
Вика попробовал дорисовать сам:
За первым поворотом земляного хода нас обдает ведерным душем из сводов, где была какая-то полость. Видать, потревожили духов земли и те недовольны. На ощупь заслюнив мокрую цигарку – как раз сворачивал, – рядовой Кузнецов кроет земляных троллей четырехэтажным матом. Приходится ему скомандовать отставить. В штольне курить нельзя. И динамитные шашки, и газ какой-нибудь ихний, натуральный, природный…
…Баста, Виктор, остановись. Попробовал – хватит. Подделка и безответственность. Развязно, лихо, непрошено. Тебя там не стояло. Читаешь цековский рапорт, вот и читай. Он и без твоих додумываний – Дюма с мушкетерами.
«Сикстинскую мадонну» мы благополучно привезли в батальон. Ящик установили, обнесли это место канатом и поставили круглосуточный двойной пост. На очереди был замок Веезенштайн, находившийся примерно в 18–20 км к западу от того места, где мы нашли «Сикстинскую мадонну». С утра 10 мая, подъезжая к замку, мы увидели тяжелое, мрачное сооружение романского стиля, обнесенное высокими стенами, с бойницами и башнями. Внутри, в вымощенном камнями дворе, мы нашли старого полуслепого ключаря. С первого взгляда казалось, что здесь все пусто. Однако выяснилось, что в глубоких подземельях замка…
…Вика себя удерживает всеми силами, чтоб не домысливать обстановку, не поддаваться соблазну творить кино: оплывшие бесформенные объемы, каменные стены без стыков, все кривое и сдвинутое, грузное, посередине вырастающий из того же валуна крест. Не надо, Вик, отсебятины. Лучше любого кино – документ настоящий.
