— Вижу, товарищ командир, — рассказывал Варшавский после посадки, — впереди идет самолет. Решил, что это вы меня ищите. Даю газ — и к нему… Он тоже ко мне подворачивает. Полегчало на душе: как-никак, а домой иду не в одиночку. Пригляделся и чуть не подпрыгнул в кабине: пристроился-то я к фашисту. Быстро осмотрелся, нет ли поблизости другого, поймал «мессера» в прицел и нажал на гашетки. Он перешел в крутое пике. Я за ним, но догнать не могу. Промахнулся, думаю, уйдет. А земля уже близко… Так «мессершмитт» и врезался в нее. Все как-то неожиданно.

Варшавский сделал небольшую паузу и добавил:

 — Все равно я виноват, товарищ командир. Сначала оторвался от группы, потом, увидев самолет, не распознал противника. Вы уж простите меня.

 — Говорят, победителей не судят, — ответил я. — Но это не верно. Вечером на разборе доложишь, почему оторвался.

 — Есть, доложить на разборе! — уныло отозвался Варшавский.

Чтобы немного ободрить его, я сказал:

 — А за сбитого «мессера» молодец! Поздравляю! Надеюсь, он будет не последним.

Вечером летчики эскадрильи подробно разобрали, почему Варшавский потерял группу. Из разговора выяснилось еще одно небезынтересное обстоятельство. Когда мой ведомый, отбивая атаку «мессершмиттов», оторвался от ведущего, другой наш истребитель быстро занял его место в строю. Варшавский не заметил этого и все время искал одиночный самолет.

Крепко досталось Варшавскому за тактическую ошибку от молодых летчиков. Это говорило не только об их требовательности, но и о росте их мастерства. Со знанием дела они разобрали ошибки товарища. И для себя сделали серьезные выводы.

Перед началом наступления полк перебазировался под Обоянь. Наш аэродром находился около леса. Летное поле с двух сторон окаймляли деревья, густая листва укрывала самолеты. Немцы никак не могли обнаружить нас с воздуха.

Нам было известно, что противник готовится к наступлению, поэтому скрытности сосредоточения и маскировке уделялось особое внимание. Враг не должен был знать ни о передвижении наших войск, ни о сооружении нами глубоко эшелонированной обороны. Только при этом условии можно было успешно отразить все его удары.

Обстановка на фронте становилась все напряженней.

3 июля противник совершенно притих, словно его и не было перед нами. Наступила гнетущая тишина.

 — Что-то будет, товарищ командир, — говорит механик. — На земле ни выстрела, в небе ни самолета. Не может же так долго продолжаться. Прямо душа болит. Наверное, скоро полезут.

Помолчав, он добавляет:

 — Надо бы машину облетать. Через час регламентные работы закончу.

Я рад случаю подняться в воздух. На меня тоже действует эта предгрозовая атмосфера.

 — Облетаем, — говорю. — Заканчивай. А пока мы с комиссаром пойдем проверим, как зарываются в землю наши летчики.

Весь личный состав эскадрильи занимался устройством блиндажей. Копать было легко, мягкий грунт хорошо поддавался. Накатник рубили в соседнем лесу, соблюдая меры предосторожности. Большинство землянок было уже готово, остальные достраивались.

 — Глубже ройте, ребята, — подбадривал Гаврилов. — Мы живем не только в воздухе, но и на земле.

После обеда я вылетел опробовать самолет. Делаю круг над аэродромом. Мотор работает хорошо — заботливый Васильев все проверил. Перевожу взгляд на землю. Аэродром ничем не выделяется. Замаскировались надежно.

Дороги в прифронтовой полосе пустынны. Из любопытства подлетаю к переднему краю. И тут — не видно ни души. Ни противник, ни наши войска ничем не выдают своего присутствия.

Вдруг со стороны солнца появляется «мессершмитт». За ним второй. Уходить? Поздно. Да и не к лицу. Нужно принимать бой.

Имея небольшое преимущество в высоте, фашисты устремились в атаку. Я ринулся им навстречу, наращивая скорость, а когда до них осталось не более тысячи метров, круто отвернул и пошел вверх. Теперь «мессеры» оказались ниже меня. Можно атаковать. Но гитлеровцы позорно бежали.

4 июля на фронте не произошло никаких изменений. Лишь погода ухудшилась. С утра в небе появились мощные кучевые облака, а во второй половине дня пошел сильный дождь.

Наши дежурные пары по-прежнему находились в готовности номер один. Перед вечером на дежурство заступили мы с Варшавским. Хотя он уже стал старшим летчиком, но пока летает со мной: на подготовку нового ведомого у меня не было времени.

Над командным пунктом взвилась ракета. Быстро запускаем моторы и взлетаем.

Сквозь потрескивания электрических разрядов слышу спокойный голос Веденеева:

 — Идите в район Ольшанки, немцы бомбят наши войска.

Обходя грозовые облака, приближаемся к указанному пункту. Противник уже где-то близко. Нужно искать его. Но в такую погоду это делать нелегко.

Пробив стену ливня, я увидел прямо перед собой шесть Ю-88. Их прикрывало столько же истребителей.

 — Яша, за мной! — командую ведомому и врезаюсь в боевые порядки бомбардировщиков.

«Юнкерсы» слева и справа пронеслись так близко от меня, что с летчиком одного из них мы, кажется, обменялись взглядами. Бортовые стрелки не успели открыть огонь. Видимо, они, как и мы, впервые оказались в таком положении и сразу не сообразили, что делать.

Резко разворачиваю машину вправо, чуть не задевая крылом бомбардировщик, затем влево и в упор даю длинную очередь по «юнкерсу». Еще не зная, попал или нет, атакую второго, но этот успевает скрыться в облаках.

Боевой порядок «юнкерсов» нарушен. Они спешат к спасительным облакам. Настигаю еще одного, даю очередь по правому мотору, затем по левому. Бомбардировщик, вспыхнув, падает.

Только теперь «мессершмитты», словно опомнившись, пошли на выручку своим подопечным. Они ринулись на нас всей шестеркой.

 — За мной! — кричу Варшавскому.

Развернувшись на встречный курс, я иду с принижением, чтобы набрать скорость и, сделав полупетлю, зайти в хвост истребителю противника. Бросаю беглый взгляд на ведомого. Тот, не спрашивая моего разрешения, пошел в лобовую атаку.

 — За мной! — повторяю команду, но Варшавский продолжает атаку с кабрирования, теряя скорость. Один против шести.

Я ничем не могу помочь ведомому: не успею. По вспышкам определяю, что он уже открыл огонь. Но что значат его пулемет и пушка по сравнению с двенадцатью эрликонами и маузерами? На моторе и плоскостях самолета Варшавского засверкали разрывы вражеских снарядов. Только бы не по кабине… Машина Варшавского перешла в крутое планирование, а на левом борту одного из «мессершмиттов» появилось пламя. Фашисту пришлось пикировать до самой земли.

Немцы яростно набросились на нашего подбитого «яка». Я отражал их атаки до момента посадки самолета Варшавского. Наконец «мессеры» оставили меня и ушли за линию фронта. Запомнив место приземления «яка» и убедившись, что летчик жив, я взял курс на свой аэродром.

Совершенно неожиданно справа появились два самолета — корректировщик «Хейнкель-126» и «мессершмитт». Сочетание странное: обычно корректировщик действует один или его прикрывает пара истребителей.

Тихоходный, с широко разнесенными неубирающимися шасси, прозванный за это каракатицей, «Хейнкель-126» находился от меня примерно в шестистах метрах. Сзади и выше его с такой же скоростью, что и корректировщик, шел истребитель. Фашисты меня не видели.

Разворачиваюсь вправо и иду параллельными курсами с «мессершмиттом». Маленький доворот, и горизонтальная нить прицела перерезает крылья вражеского истребителя, а перекрестие сетки ложится на его фюзеляж. Пока есть возможность, стараюсь подойти к нему как можно ближе. Дистанция стремительно сокращается, еще доля секунды и…

 — Молись, гад! — кричу от радости и нажимаю на гашетки. Но знакомого пулеметного треска не слышно: кончились патроны. Таранить? Нет смысла. Терять «яка» из-за «шмитта» невыгодно. Даю полный газ и стремительно проношусь почти над самой кабиной «развесившего уши» немца. Тот сваливает машину в крутое пикирование и, бросив корректировщика, удирает на запад. Досадно, что не оказалось патронов. От одной бы короткой очереди несдобровать фашисту. А так — только напугал.