— А труба-то день и ночь дымит, погляжу на нее — и тебя вспоминаю, — добавила мать.

 — Давай, мать, на стол накрывай, корми с дороги, — сказал отец.

 — Ах, батюшки, — спохватилась она, — я и забыла, старая. А ты тоже хорош — нет чтоб напомнить.

 — А кто тебе подсказал? Садись, Анатошка, за стол — соловья баснями не кормят.

После завтрака отец собрался на работу.

 — Может быть, вместе пойдем? В цеха заглянешь, друзей повидаешь.

Отцу не терпелось пройти по улице с сыном-летчиком. Я понял его желание, быстро оделся, и мы ушли.

 — Не холодно в фуражке-то? — спросил он, выходя из дому.

 — Не замерзну, — уверенно ответил я.

 — Вот это по-нашему, — одобрил отец. — Я, когда молодым был, в любой мороз без рукавиц ходил и шапку не завязывал.

Здороваясь со знакомыми на улице, отец с гордостью говорил:

 — Сын приехал — летчиком стал, вот идет комбинат посмотреть. Отец тележного скрипа боялся, а сын на самолете летает…

 — Ты, Леонид Иванович, в молодости-то сам орлом был, — хвалили его знакомые. — Не зря говорится: от орла родится орленок, а от порося — поросенок.

Приятели отца здоровались со мной подчеркнуто уважительно, называли по имени и отчеству. А батя даже в проходной задержался дольше обычного — перебросился словечком с вахтером.

Комбинат теперь работал на полную мощность. Из первых строителей почти никого не осталось. Только в механическом цехе нашлись знакомые. Встретили они меня сердечно, интересовались моей профессией, расспрашивали о полетах на истребителе.

С секретарем комсомольской организации мы обошли всю территорию. Посмотреть было на что. Слух радовал ровный заводской шум, пахло свежей сосной.

 — Все это нашими руками создано, — не без гордости говорил секретарь. — Помнишь, в каком клубе мы собирались? Теперь у нас настоящий дворец.

Я понимал и разделял его гордость.

 — А помнишь, как в половодье работали? Дружный у нас был коллектив, — задумавшись, сказал комсорг. Помолчал и добавил: — Вот как получилось: был строитель, а теперь — истребитель… Что у вас нового слышно о фашистской армии? Мне кажется, что Гитлер наших границ не минует.

Ну что я мог ему ответить? Сам знал не больше чем он. Сказал, что, если фашисты полезут, ударим так же, как по самураям.

Вечером, закурив после ужина самокрутку, отец потребовал:

 — Докладывай, как служба идет, какие теперь порядки в армии?

Рассказывать пришлось подробно, он не любил скороговорок. Отец слушал внимательно, интересовался каждой мелочью, сравнивал мою службу со своей солдатчиной.

 — В боях с японцами, значит, не участвовал, — сказал он с некоторым разочарованием.

 — Нет, не пришлось, учился летать.

 — Ну понятно, что-нибудь одно. А как у нас самолеты в сравнении с, неприятелем, если не секрет?

 — Чего же ты, миленький, не предупредил, когда с востока проезжал? Повидались бы, — вставила молчавшая до этого мать.

 — Не предупредил, значит, нельзя было, дело военное, — ответил за меня отец. И требовательно посмотрел на меня, ожидая ответа на вопрос о самолетах.

 — Если японцев побили, значит, лучше, — ответил я.

 — Это верно, — согласился отец. — Лишь бы оружие было лучше, а солдат наш всегда был крепче. На германском, бывало, у нас артиллерии — кот наплакал, а стояли. Он замолчал и задумался, глядя перед собой, а когда поднял голову, со вздохом сказал:

 — Рано или поздно, а воевать и тебе придется, сыпок. Без войны не обойтись.

Меня война не страшила, по-настоящему я ее и не представлял.

 — При современном оружии война будет страшная, — сказал он, — не то что в четырнадцатом. Я вот с одним человеком говорил, он сказывал, что фашисты могут начать войну в любое время.

 — Справимся. Самураев разбили и фашистов разобьем, — бодро ответил я.

 — Разобьем-то разобьем, да народу много поляжет, — задумчиво продолжал отец. — Но уж если начнется, и в бой пойдешь — будь впереди, пример показывай. Смелого пуля боится. Когда идешь впереди и чувствуешь, что за тобой идут, и страху нет. Передовой солдат в большом ответе: он идет — и тысячи идут, он залег — и все залягут, повернет назад — и все побегут… Мне в атаках не раз приходилось бывать, тут уж помогай товарищу, самого себя не жалей, тогда и тебя не оставят в беде. Тебе-то не придется ходить в штыковую, но, как я понимаю из твоих рассказов, — воздушный бой то же самое, что и рукопашная, только в воздухе. Смысл-то один.

Отец по-своему, но совершенно правильно толковал взаимовыручку, необходимую в любом бою.

Отпуск пролетел как один день. Дорог родной дом, хорошо в нем, но о товарищах тоже вспоминалось все чаще и чаще.

 — Соскучился, наверное, по друзьям? — спросил перед отъездом отец.

 — Есть и это, — отвечаю ему. Отец улыбнулся:

 — Это хорошо, значит, народ у вас дружный, и служба не в тягость, коль скучать начал.

К вечеру я собрался. Присели на минуту по русскому обычаю — и в дорогу. На прощание отец обнял меня и со слезами на глазах сказал:

 — Служи верой и правдой, не за страх, а за совесть — вот тебе мой наказ.

Долго, не отрываясь, целовала мать. А когда поезд пошел, оба они стояли на платформе, не шелохнувшись, пока скрылся из глаз последний вагон.

На одной из станций к нам сел возвращавшийся из отпуска младший лейтенант — выпускник нашей школы. Разговор, конечно, зашел о летных делах и самолетах. Он рассказывал о своем полку, который стоял на западной границе, о странном поведении фашистской авиации.

 — Не проходит и дня, чтобы их самолеты не нарушили границу. Летают спокойно: у нас приказ — огня не открывать, но принуждать к посадке. А как его принудишь, если догнать можно только на полном газу, и то с потерей высоты.

 — А новые самолеты? — спрашиваю летчика.

 — Новых у нас пока нет, все полки на И-16 летают, — отвечал он разочарованно. — Говорят, весной поедем переучиваться на Як-1. Хорошо бы, если на «яках», говорят, отличная машина. А вот ЛаГГ-3 не хвалят — слишком тяжелый, и маневр хуже. Есть еще МиГ-1. Но он сделан для высоты. Интересная машина: у земли тяжелая, как утюг, а на высоте на редкость маневренная.

Летчик снизил голос до шепота и, оглянувшись, добавил: — Вообще-то дело пахнет керосином. Немцы скоро и с нами воевать начнут. У нас все об этом говорят.

 — А договор, они ведь с нами в дружбе, — возразил я.

 — В дружбе? А зачем они наши укрепленные районы фотографируют, границу нарушают, разве это по-дружески? Я как-то с одним танкистом разговаривал. Его отец, комбриг, однажды признался: если война начнется в этом году, то они не успеют переучиться на новые танки.

Мне вспомнились письма Рогачева. Они не расходились с тем, что говорил младший лейтенант. Но я не давал воли мрачным мыслям, надеялся, что в скором будущем мы переучимся на скоростные машины. О войне многие поговаривали, но никто, кажется, не верил, что она скоро может начаться.

В Донских степях созревает пшеница. Дрожит, переливается волнами нагретый воздух. Хочется в тень, к воде. Но учебная эскадрилья, несмотря на воскресный день, с рассвета на аэродроме. До приезда приемной комиссии надо закончить подготовку курсантов-выпускников.

Истребители непрерывно заходят на посадку. Одни сразу же после пробега снова взлетают, другие заруливают на линию предварительного старта, чтобы уступить машину товарищу.

Все свободные от полетов курсанты и техники находятся в «квадрате» и внимательно следят за взлетом и за посадкой. Попробуй сесть неточно, тебя тут же нарисуют в стартовке верхом на козле. Зато первая колонка стенгазеты полностью отведена отличившимся. Среди них и мой курсант Гучек. Сегодня он заканчивает школьную программу.

Мне нравится этот стройный, широкоплечий парень. С удовольствием смотрю, как он ловко надевает парашют и садится в самолет. Вот он взлетел, набрал заданную высоту и приступил к выполнению задания.