— Эмигрант, как грызун какой-то, — говорил он, подливая в кофе коньяк, — его сердце бьется в десять раз беспокойней, чем у обычного человека. — Стряхнул капли коньяка с пальцев. — Человеку нужен режим и покой, а это в наши дни самая большая роскошь! Даже очень богатый человек не может себе этого позволить. Ко мне ходил один, из бывших аристократов, коммерсант, миллионер, все его беспокоило что-то… и вот — застрелился не так давно. Что уж говорить о бедных нансенистах! Посмотрите, что творится в Германии. Да то же самое, что было в 19-м в России.
Он уже не говорил о Николае Трофимовиче; о его сердце на фоне всеобщего хаоса не было речи. Кажется, доктор поставил точку вообще на всех.
— Зачем лечить, если это неизлечимо? Ужасно и непоправимо. Теперь так и будет. Река времен всех несет к обрыву. Зачем кого-то лечить отдельно? Ведь смоет всех!
Ребров соглашался:
— Да, река времен. Да, человек — щепка. — Впервые он чувствовал, что доктор говорит то, что ему самому хотелось слышать.
— Время меняет все! Не только людей и что их составляет, но и интенсивность кровообращения!
— Не только аппарат, но и свет стал не тем, что десять лет назад, — вставлял художник. — Краски стали более размытыми — те же самые масляные краски, а плотность вроде не та, яркости в них не хватает, насыщенности нет. Так и с людьми, и с событиями. Говорят что-то, а все пустое, мелочное.
— Да, да, мельчает человек, что тут говорить! И здоровье тут не при чем. Оно тоже меняется, не в отдельных людях, а во всех! Что-то влияет извне, как погода: больше солнца и все питательно, а другой год — пустое! Так и время уничтожает людей, собирает урожай, как стихийное бедствие, а говорят, болезнь… Ерунда! Болезнь иногда так же необходима, как хрипотца. Раньше подагра была у всех, и ничего! Раньше чуть что — кровопускание, пиявки. И помогало от всех болезней! А теперь, — доктор махнул рукой, глянул в сторону хозяина, — сами не знают, от чего лечатся. Потому что не больны, а как бы это сказать — не уродились в целом, вот и болит там и тут. Посмотрите, например, на Федорова, он так измучился! Еле ноги волочит.
Художник улыбнулся и кивнул, доктор заказал еще коньяку.
— Смерть не имеет объяснения, — говорил он, — объяснить можно конкретный случай, описать, найти лекарство, но первопричина нам останется неизвестной. Почему именно этот человек и именно в этот час? Можно спасти пациента, так нет — он поедет в какое-нибудь село и спьяну угодит в колодец годом позже, и что? Бороться с болезнью надо, но я думаю, что болезнь — это инструмент, который всего лишь сопутствует чему-то, что приходит извне забрать человека, фатум, а все говорят: болел, боролся, спился, надорвался и так далее. — Доктор посмотрел на него с прищуром. — Что-то и вы плохо выглядите, Борис. Опять бессонница?
— Да, бессонница.
— Бросайте курить.
— Зачем?
— У меня есть от бессонницы безобидное средство. Да и копеечное, надо сказать.
— Вы знаете, я сейчас остался без работы. Тидельманн закрывается.
— Все-таки не выдержал старик, — вздохнул доктор. — И что будет вместо ателье, не знаете?
Ребров с удивлением посмотрел на него: какая ему разница, что будет вместо ателье? Ему-то какое дело?
— Просто я там рядом живу, — улыбнулся д-р Мозер, прочитав взгляд Бориса.
— Нет, не знаю…
— Видно, не тянет здоровьечко, не тянет, — загадочно произнес доктор, — сам я Тидельманна не лечил, но по одному цвету лица, глазам и мешкам под глазами многое можно сказать…
— Вот как? — машинально произнес Борис, а сам задумался, что никогда ничего не замечал, ему казалось: крепкий старик, немец, мощный, богатый, властный, всегда в деле, и что конца этому ателье не будет…
— Да, почки, печень, сосуды… А если послушать, о-о… Там и сердце наверняка! По нему видно, баловал себя изрядно. Женщин любил, а? Ведь так?
Борис отвел глаза, — никаких женщин подле Тидельманна он не замечал.
— Забот у него много, — продолжал доктор, — две семьи на себе тянуть, шутка ли? Да еще родственников у него… Мы — соседи, можно сказать, часто и кофе вместе пили. Он ко мне заходил, гуляли по городу, у пруда, а потом в «Эрнест» или «Филипыч»…
Для Бориса и это было неожиданностью: «Филипыч» и герр Тидельманн — это не вязалось. Вида не подал, спросил со скукой в голосе:
— Так вы, значит, лечили его?
— Нет, говорю же — не лечил. Мы кофе пили вместе по-соседски.
— С коньяком небось.
— С коньяком, с коньяком, это точно. Лечится он в Берлине, ездит в Баден, кто-то у него там, ведь он наполовину австрияк! Говорит, доктор ему настоятельно посоветовал диету соблюдать. Так он сменил свиной шницель на куриный. Представляете? Я не удержался и рассмеялся. Вот так диета!
— Да, поесть герр Тидельманн любит…
— И игрок — страсть какой!
— Игрок?..
— А вы не знали? На ипподром с директором табачной фабрики и этим как его… мусью вашим…
— Мсье Леонард?
— Да, с мсье Леонардом, втроем.
— Так и мсье Леонард тоже игрок?
— А как же! Еще какой игрок! Я их всех вместе на ипподроме часто видел.
— Так и вы, доктор, тоже на лошадей ставите?
— Нет, боже упаси! Я не играю, я — развеяться хожу. Знаете, покричишь, покричишь, руками в воздухе помашешь, тростью о лавку хряснешь — и пары выпустил, домой идешь как новый. А Тидельманн азартный, трясется, когда на последний круг заходят, кричит и краснеет, весь заливается краской, аж багровеет. Странно, что вы не знали про ипподром…
Борис почувствовал себя неуютно; ему захотелось уйти или заговорить о чем-нибудь другом, но сделать это так, чтобы д-р Мозер не заметил, чтоб тому не показалось, будто он убегает от его слов.
Кажется, краснею. Он вытер испарину платком.
— Кофе с коньяком, — кивнул д-р Мозер, улыбнувшись.
— Да, опять спать не смогу.
— Вот, погодите. — Доктор полез в саквояж, щелкнул, достал пузырек. — Держите!
— Что это?
— За полчаса до того, как ляжете, примите, будете спать как убитый.
Борис спрятал пузырек в карман. Рука его ткнулась в конверт с бумагами, который ему выдал Тидельманн. Письма с его рекомендацией: на эстонском рукою секретаря, и на немецком — сам он писал. «Будете в Германии, может пригодиться, — сказал старик, на прощанье пожимая руку. — Да и вообще, если в Германии будете, напишите мне!» Там была и карточка с его адресами в Австрии и Германии; чек на несколько крупную сумму.
А ведь для меня Т. был чем-то вроде трамвая: сел и поехал, и все двадцать лет так и ехал… Т. для меня был просто хозяином. Стыдно признаться, но почти ничего, кроме хозяина, я в нем не видел: хозяин, который должен дать работу и эту работу оплатить. Я на него даже сердился, когда не было работы. Но и сердился я на него как-то не так, как сердятся на человека, а как на лошадь или неисправный механизм. Вот и к фрау Метцер у меня почему-то те же чувства.
— Вот и домовладелка моя, кажется, готовится уехать, — сказал он, чтобы заглушить мысль. — И сверх всего этого надо хлопотать о подданстве.
— Надо, конечно.
— Так что никакое лекарство тут не поможет.
Доктор вздохнул:
— Да, лекарства против таких вещей нет. Но поверьте мне, я вам дал нечто такое, что заставит вас спать хотя бы.
— Я, конечно, попробую, спасибо… Спасибо!
— Ну, а как ваше зрение? С тех пор не падало?
— Нет.
— А с наступлением сумерек?
— Нет.
— Овощное рагу.
— Только этим и питаюсь — на мясо денег не хватает.
— Заходите к нам раз в неделю, пообедаем.
— Вот только подыщу угол…
К ним подошел потный хозяин кафе, попросил пересесть за другой столик:
— Прошу прощенья… Ради всего святого, такое неудобство… Все венские стулья на продажу… Извините… Вот некстати приехали, ждут, надо все успеть, склады закрываются, потом не будет возможности… Позвольте, простите… Все идет с молотка!
— И эти стулья? — спросил доктор, с улыбкой поглаживая венский стул, на котором вот только сидел.
