После Тимофея говорили об Иване. Вера Аркадьевна ругалась. Судя по тому, что врач говорит о Иване, он совсем слаб умом стал.

— У него истощение на почве полового воздержания, — сказал д-р tete-a-tete.

— Неужели от полового воздержания может возникнуть истощение? — спросил я.

— Нервное истощение, понимаете? Психика нуждается в телесном общении, в семье, в продолжении рода — этим жив человек, — оживился д-р Фогель. — Залог здоровья человека в его нормальном природном функционировании, когда все в теле в соответствии с назначением используется.

— Тогда мне недолго осталось! — засмеялся я.

Он махнул рукой:

— Не вы один. Вон их сколько, целыми днями хожу, всех не обойти, изо дня в день, город с гулькин нос, ходишь, ходишь, а он не кончается!

У всех тут истощение, половое воздержание и слабоумие. Не только у Каблукова: вон Варя на улице на руке виснет, сплетни разносит, Ольга так и стреляет глазками по сторонам и глупости бормочет, Мила готова в окно голой вылезти. Барышни сидят по домам, стишки по десять страниц в день строчат, и все чушь. Не знают, чем занять себя, придумывают женские союзы какие-то, состязаются в том, кто длинней шарфик свяжет, у кого стишков в альбомчиках больше и с романами полка длинней. Мне этот доктор решительно нравится. Правда и у него hobby есть странное: собирает билеты — проездные и театральные. У меня тоже в конце спросил:

— Вы свой билет не выкинули?

Я не сразу понял.

— Какой билет?

— Вы на поезде приехали…

— Да.

— Билетик не сохранился ли? Видите ли, я билеты собираю, всякие…

Я подарил ему мой билет. Смешной человек. Но судит трезво. Есть в нем резкость суждений. Нечего жалеть идиотов! Хвалит постоянно д-ра Мозера.

— Вот у кого поучиться есть чему! Большой практик!

появились противные бабочки; у меня есть подозрение, что они заехали с посылочкой из Харбина; мотыльки, бархатные, бледно-лиловые, маленькие. Надо чем-то травить.

Мила, с ней все иначе — даже кульминация; важен не выброс семени (все это — похоть и соитие — побочное), а участие в ее интриге, там я — по сути — не я, а — кто угодно. И это мне нравится! Она таким образом погружает меня в безымянную обездушенную плоть. Ведь не с качествами моими, которых она и оценить не может, она совокупляется, она не отдает мне предпочтение перед мужем. Для нее важна формула: «быть с другим». Другой — вот что решает тут. Быть другим в измене — вот моя роль в этом анекдоте. Я — никто, кто угодно, quelquun dautre[76]. Потворствую ей, и мне это нравится (не ей потворствовать, а потворствовать ей в моем обезличении). Она занимается растлением не своей плоти, а своей души, и уничтожением моей личности и души через это; я — сподручное средство (так можно золотыми часами забивать какой-нибудь гвоздь), есть ли у меня личность, душа, история — не имеет значения, в этом нет надобности. Не телом, а душой пасть. Это она много раз повторила. Не телом, а душой пасть. А когда она играет с моими пальцами у него за спиной, — это чтоб я острей ощутил то, как мы с ней повязаны. Это не шалости. Это скрепы! Она не повторяет одно и то же каждый раз, а ныряет в колодец похоти глубже и глубже, погружается в грех основательней, туда, где нет понятия о грехе, где он, как воздух, дышишь им и не задумываешься, в ту область, где из греха построены твердь под ногами и твердь небесная, где есть только грех и ничего больше. Если в бордель я шел, чтобы окунуться на час-два, то с Милой это как опиум, который затягивает с головой, и ты не прыгнул и вынырнул, а погружаешься с ней осознанно, понимая сердцем, что ты в омуте и вся грязь его в тебя въедается каждую секунду. Потому сколько лет эта связь может длиться, уже не важно. Удерживает любопытство: а есть ли дно у этого омута? Если есть: что там?

Как цветок растет из земли, так человеческая личность растет из Бессознательного.

сегодня узнал, чем травить этих бабочек, сходил и купил, их стало больше — весь чулан, где держал я посылку, там они летают. Травил.

Кунстник начал тяготиться юрьевской связью. Но обрывать не хотел — что-то было… Иногда, вспомнив о Миле, вздрагивал. Первое время, проявляя фотографии с ее изображением, заводился, но и это прошло: она выходила плохо. Вспышки гасли, образовывались мрачные промежутки, траншеи длинною в месяц, два… нет, и ладно… и снова вспышка! Мила писала довольно длинно — чепуха — скучней того, что болтала в постели… Два раза приехала в Ревель, — пришлось с ней ходить… Он очень боялся попасться кому-нибудь на глаза, держался весьма напряженно, очень официально подавал руку — она над ним подтрунивала. Борису было стыдно за свое обиталище. Хотел что-нибудь сделать. Как-то обмануть ее. Увести куда-нибудь… только не к себе, и это его сломало. Кунстник устал. От нее и всего остального. Сколько можно требовать от человека внимания? Эта женщина — как плесень! Кунстнику опротивел поезд и унизительное хождение по Тарту. Если кто-то к нему приставал, он старался отделаться. Разве что Варя, от нее отделаться было труднее всего. Она его не отпускала, не выболтав все секреты города; обязательно затягивала в кафе и расспрашивала обо всем, но не слушала, что он говорил, тараторила свое: про учителя французского, который нюхал кокаин (зайдет в соседнюю комнатку на минутку и затем, чрезвычайно взбодренный, продолжает урок), про учителя литературы, который был очень нервный и боялся грозы, не ел мяса, уверял, что от одного куриного яйца у него может начаться эпилептический приступ (руки у него постоянно тряслись, но противней всего у него дергалось веко), про то, как они вдвоем с одним студентом из их Христианского союза пошли гулять на бульвар Клиши и там из переулка им навстречу неожиданно выскочила молоденькая парижанка в длинном манто, она вскрикнула и распахнула его, под манто не оказалось ничего, студент упал в обморок, проститутка засмеялась и поскакала дальше… и таких историй у нее было в запасе несметное множество, она могла целый день сидеть, пить кофе и тараторить. Ребров вежливо улыбался, но ему безумно хотелось сказать этой несмышленой девушке, что он тоже ходит к проституткам и нюхает кокаин, — так и подмывало, но выдержал. Потому что его приезд в Тарту был еще более стыдный, чем проститутки и кокаин, это было хуже всего. Он крался через мост, придерживая шляпу (один раз ветер унес), и ругался сквозь сжатые губы, проклинал себя и весь мир. Это хуже борделя и морфия! Хуже кражи и растления детей! Вдоль реки, подмерзая на ветру. Так тебе, заболей чем-нибудь и подохни! Под ивами целовались, на скамейках кто-нибудь да сидел, посматривал пристально — свидетели моего падения. Подняв воротничок, ссутулившись. Серый сквер, опавшие листья. Под ногой жижа. Зимой не пройти: снега по пояс или сплошь слякоть. Бранился и шел вокруг. У провисшего моста затхлые деревянные постройки, лай и блеяние коз, терпкая вонь. Раз вляпался в лужу у ворот и понял, что это была не просто грязь, а кровь, она текла из-за забора, лужа была кровью забитого животного… отсюда и вонь… и затхлость… и крысы… Возле православной церкви всегда кто-нибудь ходил, попрошайничал и крестился. Ночевать у Милы кунстник боялся, но оставался, чтобы не показать. По утрам торопился… Она валялась и смотрела с ухмылкой. Он краснел и раздражался. Приезжал реже и реже.

Вот как из глупого разговора родилась еще более глупая идея, и во что это вылилось!

Теперь понять, что из чего вышло, откуда, от какой ниточки потянулась вся эта сволочь, я не смогу. Все от моей беспечности, которая одолевала меня в те душные летние дни в Юрьеве, когда я ждал, пока муж Милы не уедет в Прагу, — вот отсюда, наверное, из того зноя и праздности, — не зная, чем себя занять, в приступе похоти, сгорая от кобелиного томления, я болтался вдоль реки, спасаясь от жары, ходил по мостикам, кружил по одним и тем же тропинкам в парке, курил до дурноты у пристани, разглядывая барышень в лодках (пьяный, я даже флиртовал с ними!), просиживал вечера в кафе с племянницей Веры Аркадьевны… Как же бессмысленно я убивал эти дни! И каким ничтожным было то, чего я ожидал в конце! Я, конечно, должен был поплатиться за это.