В дверь постучали. Доктор Мозер платком вытирал испарину; без пиджака, в расстегнутой жилетке.

— Добрый день, Борис Александрович, извините, что беспокою. На пару слов…

Уронил взгляд: художник в носках.

— Да, конечно. Проходите. Чаю хотите?

— Нет, спасибо, — угрюмо сказал доктор, бочком вошел, тяжело вздыхая. — Какой чай… Жара!

— Да, жарко… — Борис топтался в замешательстве.

Доктор заметил, что он был слегка не в себе. Растрепан, рубашка навыпуск, без воротничка, брюки мятые. Посередине комнаты стоял аппарат на треножнике, направлен на распахнутый чемодан, набитый книгами, рубашками, всюду вещи, бумаги, вырезки из газет, фотокарточки…

— Собираетесь? Или работаете?

Ребров уныло улыбнулся.

— Собираюсь. Теперь наверняка. Фрау Метцер уезжает в Германию.

— Гитлер зовет, надо ехать. Понимаю.

— Да…

— Политика сильнее нас, — сказал доктор.

— Да…

— Извините, что вторгаюсь, Борис Александрович. Мне надо вам сообщить, что я зашел не просто так. Сейчас я к Рудалевым направляюсь. Вы не хотите ничего сказать вашему другу Леве?

— В каком смысле? — Борис вспомнил, что задолжал Леве и очень много. — Что? Что я должен ему сказать?

— Дело в том… — Доктор прочистил горло и сделал шаг в сторону окна. — Ну и духота… В общем, дело дрянь, на следующей неделе может быть поздно. Лучше не откладывать, я вам как врач говорю. Если хотите проститься, лучше не откладывать. Едемте прямо сейчас!

— Да, конечно, доктор, едемте!

Ребров пустился бродить по комнате… какая неожиданность… Нашел один ботинок… а где другой?.. Набросил плащ…

— На улице духота, Борис, — кисло сказал доктор.

— Да, да… но не в одной рубахе…

— Ах, да набросьте что-нибудь, машина ждет…

— Машина?

Во дворе шла торопливая загрузка вещей. Фрау Метцер руководила маленькими худенькими юношами в красных шапочках, на которых поблескивали латунные буквы: ekspress. Кузов фургона был заполнен, что-то не вмещалось. Рядом стояла легковая машина, подле нее лысый господин с тонкими усиками и мясистым подбородком. Курил, вальяжно прислонившись к дверце. Он был в легком элегантном костюме, который подчеркивал его пузо и широкие плечи.

— Добрый день, Борис Александрович, — сказал он, слегка картавя, сделал шаг навстречу Реброву, протянул руку (блеснули часы на золотом браслете). — Виктор Ларионович.

Крепко сжал руку.

— Очень приятно.

— Виктор Ларионович — в некотором роде родственник Рудалевых…

Ах, да какая разница, кто он?..

Доктор распахнул дверцу:

— Ну, залезайте!

Нырнул в машину, сел рядом с водителем (на заднем сидении заметил трость с потертым набалдашником, немецкую газету и дамскую сумочку).

— Давненько хотел с вами познакомиться, — сказал Виктор Ларионович и завел машину.

— Вот выдался денек, — буркнул доктор, ерзая и сдвигая палку. — Куда ее?

— Да бросьте куда-нибудь… А жара-то! Ну, что? Поехали потихоньку?

Тронулись. Некоторое время петляли, а затем выскочили на прямую и полетели.

— Что с Левой, доктор? — спросил Борис. Показалась Толстая Маргарита.

— Морфий, Борис Александрович, морфий, — ответил за него Виктор Ларионович.

Тяжелые каштаны раскачивали ветви; волновалась сирень. С моря ветер. Крик чаек. Доктор щелкнул своим саквояжем, вздохнул и сказал:

— Мда. Вот так, Борис Александрович, вот так. Морфий.

— Неужели…

— А вы не знали? — спросил он сухо, почти язвительно. — Разве не вместе баловались?

— Баловались кокаином, но это было давно…

— Ну вот, доигрались. Последний год кое-как тянули его. Можно сказать, продлили жизнь, благодаря Виктору Ларионовичу…

— Да будет вам, доктор, — отрезал Виктор Ларионович, будто вступаясь за художника. — Всем необходимо лекарство! Бывает, целые страны так тянут… Вон, все финское правительство ходило к докторам, правда, за медицинским спиртом. Кому-то спирт, а кому-то морфий. — Резко затормозил. Всех бросило в жар. — Ах ты, черт тебя дери!

Грозно скрипя, из-за поворота на них катился громоздкий «бульдог». Сердце Бориса скнуло. Тяжелый и медленный, автобус надвигался. Ребров в ужасе посмотрел на человека рядом с собой. Тот окаменел. Труп, мелькнуло в уме. Краем глаза увидел, что доктор снимает шляпу. Все внутри сжалось и ухнуло. Качнувшись, махина встала в каких-нибудь дюймах от автомобиля. Вместе с ветром нахлынул лязг и запах гари, обдало копотью смерти. Отпустило. Виктор Ларионович высунулся из окошечка и показал здоровенный кулак. Водитель «бульдога» развел руками, сделал жест, мол, виноват. Виктор Ларионович зачем-то распахнул дверцу и, для острастки, что ли, хлопнул ею, завел заглохший автомобиль.

— Вот нелюдь, — сказал он, нажимая на акселератор, — не видит, куда прет. Хорошо за нами никого не было, а то… Слыхали, под Тарту случай?.. Разбилась пара… На полном ходу в спортивном авто врезались в грузовик — и два покойника!

— Да, — сказал доктор Мозер, — слышал, совсем обезображенные… муж и жена… Засекины… Борис Александрович, вы кажется знали их?

Ребров промолчал. Он хотел закрыть глаза. Но с закрытыми глазами будет совсем страшно — и ехал дальше, почти не моргая.

— А я ведь у него этот самый автомобиль покупал, — Виктор Ларионович похлопал по рулю своей лапой, и весело воскликнул: — Вот так и не знаешь, где и когда отдашь Богу душу.

В комнате Левы было темно и удушливо. Он выглядел ужасно; скелет, покрытый росой; тяжело дышал. Его кровать теперь стояла у окна; вместо часов висела картина Бориса; тумбочка с иконой и стаканом воды, табурет; на полу валялось полотенце. Свет пробивался сквозь толстые шторы. Кожа умирающего поблескивала… как ртуть.

— Ну, вот, — сказал Лева вместо приветствия, — кажется, сбылось. Раньше я думал, что все-таки есть какая-то надежда, выкарабкаюсь, мало ли… враки… А теперь увидел тебя и понял — всё! Конец! — Он засмеялся одними губами. — Какой вы молодец, доктор! Какой вы, однако, умелец! И объяснять не надо. Все само объяснилось, а? Доктор, куда же вы? — За спиной Реброва двинулась тень, закрылась дверь, кто-то успел войти — сиделка. — Машенька, оставьте нас вдвоем! — Девушка вышла. Художник сел на табурет. — Боря, знаешь что, когда находишься на краю, понимаешь, где прервалась твоя жизнь. Человек все-таки бессмертен до какого-то момента, а потом пересек какую-то незримую нить… а дальше — все равно что бревно по реке… Эх, если б мы уехали во Францию…

— Все упиралось в мои документы…

— Ерунда. Документы — это пустяки. Сам знаешь, сколько стоили тогда документы. Дешевле морфия. Может, если б я уехал, все было бы по-другому…

— Да, по-другому…

— Как ты с готовностью ответил… Значит, ты считаешь, что все плохо, и все действительно могло быть как-то лучше. Ты всегда умел во время закрыться в себе. Уйти в свою лабораторию. Ты всегда был такой… безразличный. Да, вместе уехать…

— Да, — сказал Борис и вдруг понял: Лева его не слышал. Он бредил, глаза его вращались, он повторял:

— Вместе… уехать… вместе…

Борис несколько мгновений смотрел на Леву, не узнавая его, совсем. Перед ним лежало нечто. Комната стала фрагментом его картины. Захотелось оказаться по другую сторону дагеротипа.

Встал.

— Я сейчас, Лева.

Не оглядываться. К двери. Лева не слышал. Судороги. Он был, как белье, которое выжимали чьи-то невидимые руки.

— Я сейчас…

Пружины скрипели.

«Это, наверное, эпилепсия», — сказал себе Ребров, но легче не стало.

— Уехать… Вместе… Боря… Едем вместе…

Дверь распахнулась. Ворвался доктор Мозер со шприцем.

— Мария, держите его! — твердо скомандовал он, глядя на кончик иглы.

Борис отошел от кровати.

— Идите, там, в кухне, поговорите, — сказал доктор, не глядя на него, пока вводил иглу. — Ну, уходите же вы!

В конце темного коридора стол, на столе графин, чья-то рука и рюмка. Борис не сразу понял, что глаз, который на него смотрит, прищуриваясь, это блик света на влажной лысине. Человек сидел, глубоко свесив голову, и вздрагивал. Это был Дмитрий Гаврилович. Он был сломлен. В пижаме и тапках. Ужасно растрепан. Борис сел перед ним. Посмотрел под ноги. На полу лежала Библия. Старик молча налил ему водки.