— Если б кружок, я б не приводил его к вам.

— Откуда вам известно все это?

— Я с Алексеем Каблуковым лично знаком, мы переписывались, да и приглашали меня, но мне всего этого не надо. Кстати, Ивану про вас я ничего такого не говорил. Ему, может быть, Терниковский про партизанский отряд рассказал. Иван там часто на конспиративной квартире бывает. И вообще, посмотрите на него — какой из него агент? Как он может быть опасен? С одним глазом!

— Что ж… — Тополев поправил на мне пиджак, галстук, застегнул даже пуговичку. — Посмотрим, посмотрим… Вот ваш кокаин. Будет прок с этого одноглазого, все долги прощу. А если сдаст, из-под земли достану, оба глаза выколю.

Он ядовито улыбнулся, но мне было не страшно, я уже мял пальцами бумажку и слышал, как там хрустит «снежок».

— Нюхайте, маэстро, и идемте, поговорим с гостем.

Я вобрал две тоненькие ниточки порошку, и тут все стало комедией окончательно!

Иван не терял времени даром, он уже агитировал Солодова, тот напряженно слушал, впитывал каждое слово, из приоткрытого рта струился дымок; Тополев буквально влил в Ивана бутылку шампанского. Его ощупали, похлопали со всех сторон, расспросили, как глаз потерял, рассказали с десяток своих кровавых историй, заметили, что он хиловат для контрабандного дела, да и с одним глазом…

— Потому к вам обращаюсь за помощью, — сказал Иван. — Так как всего лишь являюсь руководителем очага ВФП в Юрьеве. Мой брат — основатель Братства Святого Антония и секретарь Академии Христианских Социологов в Англии, апостол учения барона фон Штейна и член Всероссийской Фашистской Партии, постоянный корреспондент газеты «Наш путь», вот его статья, и вот тут тоже он, а это мои иллюстрации… Он активно способствует делу освобождения России от большевистской заразы. Мы получаем через него из Харбина литературу, которую следует доставить в Россию… и т. д.

Глаза Тополева заблестели. Он кивал Ивану так, словно все давным-давно знал о его брате. Иван опьянел и болтал черт знает что, плел сказку про каких-то добровольцев в Финляндии, сказал, что и там работа идет, печатают, распространяют через своих.

— Борьба не окончена, господа офицеры! Роспуск армии Юденича и поражение Врангеля — это еще не конец! Теперь борьба приняла иной, политически-стратегический окрас и ведется она не только в эмиграции, но, поверьте мне, и на территории бывшей России! Кто кого! Возьмем большевистскую сволочь измором, идеологией, агитацией. Не верю я в то, что само по себе изнутри народное волнение взорвется и свергнет комиссаров. Необходима идеологически-обра-зовательная систематическая конструктивная пропаганда! Спасем Россию!

Пять минут тарахтел, если не больше, болезненно притоптывая ногой в конце, точно восклицательный знак пробивал. Ему дали выговориться. Дальше дело приняло необычный оборот, его заверили, что над этим подумают, наполнили бокалы:

— За общее дело! — воскликнул Тополев.

— За освобождение России от большевистской заразы! — воскликнул Иван.

— За царя-батюшку! — крикнул Солодов.

Снова налили. За то и это! Еще бутылка. Бах! Пробка в потолок. По-шло-поехало… Спьяну Иван пообещал им в качестве вознаграждения не только бесплатную подписку на харбинскую газету, но и календарики и значки, а также, если они впоследствии пожелают вступить в партию, что приветствуется, бесплатную форму и пр. Все это была комедия, которая теперь успешно разрешилась. Солодов взялся доставлять листки в Совдепию. Он быстро заразился политикой. Прочитал «Наш путь», один номер «Нации», другой, затем все прочие газеты и «Азбуку фашизма» — он оказался завзятый юдофоб — лозунги пришлись ко двору, его истощенный кокаином и пьянством мозг вцепился в эту идею, как иной сифилитик в чудотворную икону. Всю осень бегал, приходил ко мне, с кряхтеньем забирал пачки и отправлялся на границу. На катере ходил к финским островам, «рыбакам» давал, которые обещали распространение. Вскоре так увлекся, обуял его бес, под Кайболово сам лично переползал границу, пускал листовки по реке, отправлял Жучку, запускал змеев. Тополев отчитывался перед теми и другими: «Партизанский отряд ведет работу!» Иван беспокоился, писал мне, что Тополев приезжал к нему в Юрьев: требовал финансирования (на топливо и пр.), настоял на том, чтоб тот дал ему адрес брата, и сам вступил в переписку с Алексеем. В конце концов, Лева оказался прав: вся эта деятельность им сильно спутала карты и поставила под угрозу все их предприятие. (Он признался, что Тополеву через Терниковского только однажды удалось вытрясти из германского центра неплохие деньги.) Очень быстро — чуть ли не в октябре — на российской стороне началось оживление. Делом заниматься стало совсем невозможно и — бессмысленно! Жители окраин с той стороны в такой тьме жили, у них там вообще нечего, наверное, было читать, никакой бумаги не было, так для них «Наш путь», «Клич», «Мл. искра» и черт знает что еще там у них было — все это стало настоящим откровением, народ увлекся чтением. Перестали покупать спирт, мыло, одежду, потому как не только пить, но и есть, мыться, выходить из домов перестали, не вставали больше с постелей, лежали и газеты читали, фашизм в себя впитывали, разлагались заживо. В городе, где еще сохранялась жизнь и даже мыло встречалось, забили тревогу, т. к. до Ямбурга эта зараза не дошла во всей силе, а поразила отдельных членов общества, которые ездили на поездах на окраину и в поездах от нечего делать почитывали, нашлись сознательные большевики, которые вызвали работников ОГПУ, начались чистки, лечили лежачих, лечили простым способом: ставили клизмы, давали рвотное, держали в карцере; выводили фашизм, как вшей; изловили проводника, поменяли всех таможенников, те уж и стоять не могли и ничего не видели, все им грезилось зарево какое-то, поговаривали, что листовки эти сбрасывали с самолетов (над окраиной часто слышали какой-то стрекот пропеллера, но самого аэроплана никто не видел). Жучку подстрелили, а потом и Солодова — еле дотащился. Тополев сам извлекал пулю, прижег порохом, раскаленным ножом рану ковырял, а потом пинцетом вынул, и — все изумились: пуля была серебряная! Зашивал отпаренной и в спирту выдержанной леской — ушло много морфия, увлеклись… так и живут: морфий колют да спирт варят. Перебрались к эстонцу на хутор, тот жалуется: думал, отдохну, займусь варкой, а теперь — сами пьем больше, чем варим!

Лева выглядел больным и усталым, тяжело дышал и жаловался:

— Столько денег угрохали в строительство на хуторе, цех построили, дорогое оборудование, но толку с гулькин нос, капает, капает… Большой перерасход при варке спирта получается. Пшеница дорогая. Картошка мороженая. Такой спирт разве что в Россию годен. Там пьют и не спрашивают. Да и там уже все навострились варить. Не хотят платить. Да и нечем. Большевики так умно устроили народ в узде держать: денег не дают. Денег народ не получает. Карточки какие-то… Им просто нечем расплачиваться! Несут награбленное: иконы да кресты, брошки, цепочки. Прохиндеи! Взамен хотят чего-нибудь немецкого, английского, безделушек каких-нибудь. Как дикари, ей-богу! На границе устраивают настоящий базар! Никогда не знаешь, на что нарвешься. Люди отчаялись. Могут и пальнуть. Продаем местным, но все сами варят… Скоро леса не останется!

(Про роман его я и спрашивать забыл.)

Сегодня весь день травил. Проклятые мотыльки из всех щелей лезут.

Это было так: в марте пачку журналов отправил по адресу, который прислал мне Алексей. Стоило дорого. Обещал, что деньги мне передадут. (И сколько мне ждать? С осени жду!) Отослал на свои. Последний раз. Точка! В Финляндию не так дорого, как боялся, но пачка была увесистая. Через два-три дня ко мне в штатском из политической полиции.

— Boriss Rebrov?

— Я — Борис Ребров.

Бумажки в лицо ткнули. Устроили обыск; пригласили фрау Метцер. Говорили с ней. Увели к себе. Только успел пальтишко накинуть. Но просквозило сразу. А может, так перенервничал, что заболел. Долго не продержали. Двое суток на все про все. Первые сутки: на меня налетели шквалом молодые следователи, обвиняли в причастности к вапсам, кричали: почему не понимаешь по-эстонски? Не уважаешь эстонскую культуру? Пренебрежительно отзываешься об Эстонской Республике? Закона не знаешь? Не имеешь права по эстонскому законодательству заниматься распространением запрещенной политической литературы! Орали так, что я скоро оглох. Не успевал отвечать. Закрыли на ночь в одиночную камеру, с видом на море, и — потрясающее совпадение! — из окошка моей камеры видел берег и те камни, на которых я любил сидеть, там, где когда-то нашел зеленую будку. И так меня это всколыхнуло! Так поддержало! Так обрадовало! Я себя таким сильным почувствовал! Не боюсь ничего! Ничего! Пусть пытают, гнут, вьют, мне все равно!