— Чего прочего?
— От общества, от России, от борьбы за Россию… Потому что жить для себя, писать книжки, в которых ты вот такой напудренный, — очень просто по сравнению с борьбой. Вы мне лучше вот что, ответьте на вопрос: для чего эта беллетристика нужна? Для кого она пишется? Допустим, написал русский эмигрант роман, ну, и где место этого романа? В какой литературе? Эмигрантской? Что это такое? Это что-то мелкое и никому, поверьте мне, никому не нужное.
— Самонадеянное служение своим земным интересам — бесплодный труд, бесполезный и тщетный, — пробубнил Иван голосом брата.
Сундуков долбил дальше:
— Я был и в Берлине, и в Париже, я даже в Италию ездил, между прочим. Там много наших, и чем они занимаются? Проституцией, гомосексуализмом, курят опиум, пишут стихи, пьют, пишут романы, которые никому не нужны, для себя пишут, картинки малюют для борделей и водевилей, нюхают кокаин, играют на роялях без штанов, читают да-да да-да… уже и на французский, между прочим, перешли… только это какой-то бульварный французский, скверный до изжоги. Мельчает человек в отрыве от родины. Жить не для себя человек должен, а для себе подобных. Все остальное — декаданс!
— А может, как раз существование в эмиграции не противоречит природе и вами сказанному? — сказал Ребров. — А наоборот, обогащает…
— Каким образом? — Сундуков брезгливо фыркнул. — Пф! Ну, сами подумайте! Каким образом эмиграция может обогащать русский народ без связи с ним? Вы что, не знаете, что в России ничего, что пишется тут, не читают? Там все это запрещено! Там Сталин!
— Я о другом… Я смотрю на историю шире…
— Ну-ка! — ухмыльнулся язвительно Сундуков и передразнил: — Давайте ваше шире!
— Представьте себе, что русская эмиграция совершит возвращение в Россию…
— Какое возвращение? — буркнул Каблуков. — Опять немецкая философия?
— Нет, — начал раздражаться Ребров, он почувствовал, что каждое слово теперь будет оплевано, жалел, что начал говорить, но было поздно, надо было договаривать. — Я хотел сказать… Что, если русские изгнаны, чтобы вернуться в новом качестве? Не сегодня. А через сто лет или двести. Или достижение эмигрантов станет достоянием нового русского народа… А нам, к несчастью, суждено пережить бесславное изгнание, но в этой безвестности нам уготовлена особая участь…
— Какое достижение? — устало скрипнул Сундуков. — Какая участь?
— …обогатить чувства другими красками: утраты, обездоленности, выносить в себе другую Россию, породить новый тип русского человека… новый язык, новое искусство… это возможно, когда ты отрезан от корней и традиции… и вот этот человек впоследствии сольется…
Сундуков рассмеялся, не дал договорить:
— Какая удобная философия! Теория, признаюсь, настолько изящная, что она позволяет ничего не делать вообще! Придумал себе теорию — все вернется, и лежи себе, разлагайся, все равно откопают. Однако теперь я понимаю, что неспроста про вас тогда Терников-ский так высказался…
— Как так? — спросил Ребров.
— Вся ваша философия строится на гнилом фундаменте.
— Неужели?!
— Да, он даже резче сказал. Помнишь, Иван, когда с Северином Цезаревичем и Терентием Парамоновичем остались впятером, до утра проговорили… — Каблуков самодовольно кивал, даже кашлянул для значимости. — Вот тогда он и сказал…
— Интересно, — сказал Борис краснея. — Оказывается, обо мне говорят…
— Да, — сказал Иван, — говорят…
— Как же он тогда выразился, не помнишь? — продолжал искать точные слова Сундуков, слегка наклоняя голову в сторону Каблукова и даже протягивая небрежно руку, будто затем, чтоб Иван вложил в нее бумажку с теми самыми словами; Каблуков только пожал плечами, издал неопределенный звук «ах», дескать — не все ли равно? что тут толковать?; но Сундукову было мало, он хотел окончательно придавить художника. — В общем, так Терниковский сказал: мысли высказываете вы интересные и красиво обернутые, только слушаешь их, как будто находясь в комнате, где воняет дохлятиной.
Художник засмеялся, но горло сдавило от гнева, и получилось очень неестественно. Не обращая внимания на смех, Сундуков продолжал:
— Вот что я вам скажу, господин художник, никто вас не станет откапывать из-под обломков. Паровоз истории несется на полном ходу, набирает силы. Мы тут, на отшибе, живем в маленькой стране, которая в любой момент может стать мелкой картой в большой игре крупных игроков, и на чьей стороне вы будете? Кто вас расстреляет или похоронит? Подумайте об этом! Кладбище сровняют с землей, церкви уже ломают, архивы жгут, людей гноят в тюрьмах, все забудется, никто не вспомнит!
— Нелепо думать, что ты кому-то понадобишься лет через сто только потому, что писал картинки или романы, — сказал Иван. — На такое никто и не оглянется. Это мало кому нужно теперь, а потом и подавно.
— Даже если на минуту допустить такую возможность, — подхватил Сундуков, перебивая Каблукова, — и будущий русский эмигрант лет через сто захочет совершить возвращение или слияние с русским, который жил в России, то вот что я вам скажу: первый не будет русским, а второй будет такой омерзительный вид человека, что они никогда не поймут друг друга! Россия сгниет под большевиками, понимаете вы или нет? Не будет больше России! Ее уже нет!
И Сундуков опять заговорил о голоде в Совдепии, о терроре, расстрелах, восстаниях, пожарах… Все это, с его точки зрения, было очень хорошо и очень кстати!
Иван кивал: да-да… да-да…
Что-либо говорить было бессмысленно. Скорей домой, думал художник, в висках стучало. Набить трубку и наполнить стакан, там есть еще половина бутылки!
Он не сказал больше ни слова. Дошли до «Гран-Марины», слушая лозунги Каблукова. Ребров остыл. Немного колыхалось что-то в ногах, как в детстве после потасовки, но это не беспокоило. Пить хотелось. В горле было сухо.
лето, 1932, Ревель
Сергей приезжал: на себя не похож, — казалось, что разговариваю с сильно на него похожим человеком.
Приснился странный сон: лиловая мгла наполняла улицы, в ней тонули деревья и люди, шли солдаты в противогазах, голоса предупреждали: лиловый газ! Эх, если б умел писать так, чтоб ощущалась вязкость сна и тягучесть движений, гулкое течение мысли!
Отчет Ивана Каблукова о деятельности эстонского отдела Братства Святого Антония и о положении в Эстонской Республике на 1931-32. Секретарю Братства Алексею Каблукову
(написано рукой Тимофея Гончарова):
Монархистская организация Терниковского становится откровенно фашистской, что и радует и огорчает одновременно, т. к., по всей видимости, принят неверный подход. Хорошо то, что создан большой отряд юных националистов, которым руководит его сын. Плохо то, что «терниковские» вступили в сношение с доморощенными мелкомасштабными националистами и агитируют русское меньшинство голосовать за вапсов[69], неумелые действия которых могут свести на нет нашу долгую трудную работу (если начнутся чистки, то выметут всех). Вапсы тут свои, вот и хорохорятся, а мы на ниточке болтаемся, как пуговичка, ветер дунет — и нет нас, а им хоть бы что, потому ведут себя вапсы развязно и неаккуратно, и, по моему мнению, связываться с ними — сильно подставляться. Я решил, что наш очаг себя выказывать сильно не станет. Надеюсь, ты разделяешь мою точку зрения на это. Сильной стороной и надеждой Терниковского является то, что местные националистические силы становятся все более агрессивными и вызывают симпатии народных масс. Недавно в одной немецкой школе у нас на юге, недалеко от Выру, был «день свастики», все школьники носили форму и свастику на рукаве, была разослана листовка с призывом объединяться. Преждевременно. Есть только видимость, что национализм в Эстонии приветствуется как среди наших, так и коренного населения чуть ли не поголовно. Неверное представление. Кажется мне, Терниковский ослеплен этим. Он мне при встрече, не таясь, так и сказал, что на выборах надеется на победу вапсов и на последующую поддержку с их стороны рассчитывает (что вряд ли, хотя кто знает). Даже если и победят вапсы, есть у меня чутье: ничего это не изменит в нашем положении, т. к. имел я несчастье не раз убеждаться в том, насколько местные обеспокоены только своим хутором и дальше калитки ничего знать не хотят. К нашей борьбе их борьба не имеет никакого отношения. В этом я вижу заблуждение Терниковского. Интересна связь Терниковско-го с самим бароном фон цур Мюленом и еще одной крупной фигурой теперь уже общеевропейского значения, Розенбергом. Тут мне не все ясно пока, но есть кто-то при нем, кто осуществляет постоянное сношение с центром в Берлине, предполагаемый некто — Елисеев В. (бывал на конспиративной квартире Терниковского): входил в «Союз верных», савинковец, анархист в прошлом, искренний противник советской власти и участник различных кампаний во время Белого движения. По слухам, он одним из первых, еще в 1921 г., организовал националистическую ячейку в Сербии. Правда, не под своим именем. Как знать, под своим ли именем он теперь?
Были в Ревеле. Посетили Стропилина. У него полное расстройство: поперли из школы и журнал его пошел под откос. Встретились с Б. Ребровым, был он неприветлив, мнителен, надут случайной славой: сделал какую-то картинку, про него написали в газетах, некий богатый коллекционер из бывших наших аристократов — возможно, масон, жид и т. п. — купил эту картинку, увез в Париж или Берлин, и теперь Ребров презирает всех вокруг и толкует только об искусстве. Хорошо его Сундуков обрезал и на место поставил, любо-дорого смотреть было! Предлагаю исключить из Братства как ненужного и бесполезного индивидуалиста. К нам он ходит, слушает, спорит. Шпионом быть не может. Он совсем мелкий тип. Трус. Донести не донесет, но вреден своим присутствием: в смущение людей вводит. (Есть еще анархисты во главе с неким Колегаевым, но это ничто, пустой звук.)
