Иван рассказал о брате: монастырь… Париж, Берлин… — Вот как: окунулся! — Дал письмо почитать. «Тут вот отдельно для вас Алексей написал»… Там опять: "Нельзя ли что-нибудь опубликовать за небольшой гонорар? Покажите Стропилину, будьте так добры. Им там совсем не на что жить". — Я не сразу понял, о ком это он. Читаю дальше: "Иван работает то в типографии, то иконы рисует, то деревянных солдатиков вырезает и матрешек красит. Пока свет есть, работа без перерыва. А потом при свечах и лучине. Работы не найти. Профессия нужна, а без знания эстонского никто по профессии не даст работать. А учиться дорого".
Извечный разговор, каждый второй. Мы с Иваном переговорили об этом коротко: я сказал, что сам чудом устроился — повезло. Промелькнула зависть (а может, показалось). Письма взял. Что ж, покажу, передам, мне не трудно; я добавил, что брат его мне писал, только не понял, чего от меня он хотел. Тут Иван стал нервничать, ходить по комнате, сказал, что брату в Париже некуда сунуться было, вот он и написал, теперь вроде бы не собирается возвращаться. «В этих письмах все и найдете». Толстенная пачка! Целый роман!
* * *
Алексей так красочно расписывал свои трудности и лишения, что Реброву не верилось: выходило больно литературно.
В Германии ему было очень тяжело: полно безработных, высокие цены, спешка и непонятный говор. Поначалу Алексей жил в Армии спасения, но и это выходило слишком дорого, нашел комнатку в подвальчике за 25 марок, без воды и туалета (ходил справлять нужду в подвал соседнего дома или у речки под мостом, т. е. — где попало), без электричества, с потолком настолько низким, что Алексей, человек роста выше среднего, принужден был ходить сильно сгорбившись; он делил эту комнатку с одним русским, который хорошо говорил по-немецки, ходил с ним ловить рыбу, он здорово наловчился дергать карасей из запущенного пруда, этим и питались. Этот русский был из Сибири, росточка такого маленького, что неудобства не замечал совершенно. У него на все, что бы ни случилось, была присказка: мал да удал. Поймал рыбу — мал да удал. Поскользнулся, башмак порвал — мал да удал ан впросак попал. Говорить с ним было не о чем. Алексей искал души, но никто его близко к себе не подпускал. В Германии все русские совсем онемчурились и в себя заперлись, каждый о себе в первую очередь думает, записал Алексей. Ему повезло: познакомился в эстонском консульстве с Борисом Вильде! Какая удача! Он ввел его в круг… Сам тоже бедствует, но не теряет присутствия духа, и потому фортуна вертится под его дудочку, с восторгом писал Алексей. Некоторое время он с ним встречался. Вильде много расспрашивал Алексея, а тот охотно ему все про всех выбалтывал: Валаам, Псково-Печерский монастырь, последнее странствие в Ревель, смерть писательницы Гончаровой, деятельность Терниковского, посещение Реброва…
— До чего таинственная личность поселилась в Ревеле! Ваш тезка, Ребров, художник, фотограф-изобретатель… Слыхали про него?
Вильде не слыхал, жадно слушал, улыбался. Спрашивал: как там Стропилин?.. пишет?
— Стропилин пишет роман! — воскликнул Алексей.
— Да неужели сподобился?
— Да, — серьезно сказал Алексей, — и, по словам художника Реброва, в этот роман входит все: каждая газетная новость, каждый случайный разговор…
— О! — только и восклицал Вильде.
— …каждый штрих и всякая мелочь…
— О!
— … а также сны…
— О!
Они встречались чуть ли не каждый день на протяжении полуго-да. Вильде посмеялся над комнатой с низким потолком и пригласил Алексея пожить у него. В кино его водил, в кафе. Предлагал Алексею вино, но тот отказывался, пил чай с булочками, а молодой писатель пил вино и хвастал:
— Вчера вы не пошли со мной, потащились в церковь, а между прочим, ужинал я в эстонском клубе. Был в гостях у самого консула! Он наслышан, что я сильный шахматист, заметив меня в клубе, пригласил к себе сразиться в шахматы, бросил вызов, так сказать. Обыграл его в два счета! Он не сдался. Давайте, говорит, реванш, требую реванша, но в карты! Я сказал, что играю только на деньги, пусть смешные, но деньги, но так как у меня ни пфеннинга, он заорал: вот вам 5 марок за мое поражение в шахматы, дайте мне их в карты отыграть. И что вы думаете? Я ушел с десятью марками! Так что, если хотите эклер, не стесняйтесь, я куплю вам эклеров.
Алексей отказался от эклеров, но намекнул, что знает одну студенческую столовую, где хорошо и недорого кормят. Вильде согласился.
Ходили в варьете, где Вильде опять бравировал:
— Был у турецкого атташе и там заполучил несколько знакомств, — показал карточки. — Теперь у меня есть несколько хороших зацепок во Франции, так что если вы надумаете ехать в Париж, так и быть, я дам вам письмо с собой и номер телефона. Что ваш Богословский институт?
— Жду. Молчат. Перенесли решение на следующий год.
— Странно! Я слыхал, они там частенько принимают, а вы с опытом: два года в монастыре! Должны бы принять. И как вы выдержали два года в монастыре?! Я не выдержал бы, — хохотнул, — падок, простите за откровенность, на выпивку и ходок. Сами видите, какое у меня тут увлечение случилось.
Алексей ухмыльнулся, погладил бороду. История с китаянкой, с которой Вильде мелькал там и тут, якобы давая ей уроки немецкого и русского, сильно смешила Алексея, но при этом он конфузился тоже, так как все эти истории, которые случались с Вильде на каждом шагу, пугали его. Он не знал, как это воспринимать. С одной стороны, Вильде шутил (правда, история с пистолетом, которым он размахивал в Екатеринентале, за что его чуть не исключили из университета, была не такой уж смешной), выставлял себя фигурой комической, с другой стороны — он в самом деле ухлестывал за женщинами и пил, и даже курил гашиш с испанцами. Алексей это считал развратом, а хождение по кафе и варьете — расточительством. У Алексея должен быть другой товарищ. Мелькало слово соратник, — Ребров догадался, что Алексей давненько себе подыскивал соратника, с легкостью представил, каким тот должен быть: вместо коловращения и беготни за юбками он должен посвящать всего себя религиозной деятельности и борьбе, писать каждый день несколько десятков страниц какой-нибудь галиматьи и молиться. Несомненно, Вильде на эту роль никак не подходит (и я тоже!): к политике и религии он был совершенно равнодушен. Алексей это понял и расстроился, но продолжал следить за Вильде. Не восхищаться им нельзя. Он заставит восхищаться собою любого.
— Кстати, если решите остаться, не пропадем — в Берлине у меня порядочно знакомств. На Рождество имею уже три приглашения! Останетесь на Рождество? Вместе пойдем!
— Может быть, останусь, — отвечал Каблуков. — А может, поеду… Думаю.
— Ну, думайте, думайте… Откуда вы деньги возьмете, простите за нескромный вопрос?
— Не забывайте, я все-таки по церковной части, — сказал Алексей. — Виза у меня уже есть.
— Ну, да, конечно.
Алексей предложил Борису что-нибудь написать для их кружка «Лотос», но у Вильде было так много планов, он так много писал для всех одновременно, что ему не хватало денег на то, чтобы рассылать написанное, не то что новое сочинять! Гонорары были смешные, — «Лотос» не мог предложить гонорара. Алексей в конце концов подобрал у него в комнате какие-то испещренные мятые листки, спросил, можно ли располагать вот этим, как чем-то вроде наброска на что-то, можно ли пропечатать в «Лотосе»?
— Да берите, — махнул рукой писатель, начищая ботинок, — да, и вон там, посмотрите, завалилось за стол порядочно, это тоже можете брать и, если хотите, используйте как заблагорассудится…
Алексей набрал побольше бумажек, тщательно изучил материал, переписал, дополнил, и тоже приложил к своим письмам. Каждый такой листик был помечен наверху: Борис Вильде «Берлинские записки». С наступлением тепла Алексей уехал в Париж…
Долго (листков пять) Алексей описывал путешествие из Германии во Францию; несколько ядовитых строк уделил парижским монархистам и поэтам, которые, судя по всему, его не приняли (может, даже поиздевались, с удовольствием поразглядывали и выдворили), их он назвал «декадентами», «морфинистами», «вульгарными ни-чегонеделателями» и быстро перешел к описанию города, — скучно, пресно: кафе, мосты, Сена, башня, Клиши, парижане — все то, что многими давно было описано, ничего нового. Так и не устроился в Париже; знакомые Бориса Вильде не отвечали, телефон молчал, соседи сказали, что те уехали в Ниццу. Алексей шатался по улицам в поисках работы, но с этим во Франции было еще хуже; стучался в двери, но не отворялось ему; наблюдал серчание в сердце и обиды на всех, кто оставил его одного, но вовремя посекал вспышки гнева. На то воля Божья, неустанно повторял он. Последние деньги ушли на ночлежку — ночевал на кладбище, в склепе маркиза. Захоронение было заброшенным — видимо, род угас, — завернувшись в газеты, задраив выход из склепа картонным щитом, так он прожил — без еды и питья — десять дней. Ребров усмехнулся: не верю! — смеялся и повторял: не верю! Вся история со склепом никуда не годилась. Алексей не написал ни что было за кладбище, ни имени маркиза. Да и кто бы выдержал десять дней в склепе! Зато с какой поэтической вдумчивостью Алексей описывал заброшенную часть старого кладбища! Покосившийся крест прислонился к обелиску, как старик, опирающийся на поводыря. Занесенные опавшими листьями холмики. Запуталась во вьюне статуя девы Марии. Шуршание мышей и завывание собак. Весенний луч вплетается в едва позеленевший куст сирени, как спица, пронзающая клубок. Алексей все это примечал, а сам крался вдоль ограды, ожидая наступления сумерек; оглядывался, перепрыгивал ручей, перелезал через ржавую изгородь…
