Священник величавой поступью обошел их, но Минос твердой рукой вернул его на место, сказав при этом: — Не спешите, доктор, у вас еще есть дела на том свете, ибо в эти врата без милосердия нет ходу.

Следом выступила весьма представительная личность и, отрекомендовавшись патриотом, стала в напыщенных выражениях славить гражданские добродетели и свободы своей отчизны. Преисполнившись к патриоту величайшим уважением, Минос велел открыть врата. Не удовлетворившись этим признанием, патриот добавил, что в должности министра он вел себя так же безупречно, как прежде в оппозиции, и, хотя пришлось считаться с порядками при дворе, он не забыл старых друзей и, кого мог, устроил при себе[127]. — Повремените, господин патриот, — сказал Минос. — По зрелом размышлении, я заключаю, что вашей стране будет чувствительно недоставать столь добродетельного и высокоодаренного мужа, и посему решаюсь подать вам совет: отправляйтесь обратно. Вы, конечно, последуете моему совету, ибо, конечно, готовы пожертвовать собственным счастьем ради общего блага. — Улыбнувшись, патриот ответил, что Минос, надо полагать, шутит, и сделал движение к вратам, однако судья, крепко его удерживая, настаивал на возвращении и, поскольку патриот упирался, велел стражникам взять его и отправить обратно.

Тут подоспел еще один дух, и он слова не вымолвил, а врата уже распахнулись перед ним. Кто-то, я слышал, тихо сказал: — Наш покойный лорд-мэр[128].

Наконец настала наша очередь. Дух-прелестница, о ком я с похвалой отзывался в начале своего путешествия, прошла очень легко, зато сумрачная дама была отвергнута сразу же: в Элизиуме, заявил Минос, ханжам не место. И вот призвали к ответу меня, нимало не надеявшегося выдержать сие испытание огнем. Я признался, что в молодые годы отдал щедрую дань вину и женщинам, но ни единой живой душе не учинил вреда и от добрых дел не бегал, и пусть в том мало добродетели, но никому не отказывался помочь и дорожил друзьями. Я бы еще говорил, но Минос велел мне войти в Элизиум, пока я не потерял голову от похвал собственным добродетелям. И со своей прелестной спутницей я направился через эти врата, и там, с жаром, но очень духовно обнявшись, мы поздравили друг друга с обретением себя в блаженном краю, чья красота превыше всего, что может начертать воображение.

Дорога привела нас в восхитительную апельсиновую рощу, где собралось великое множество духов, причем я каждого признал, и каждый признал меня: духи здесь узнаются по наитию. Скоро я встретил свою дочурку, которую потерял несколько лет назад[129]. Господи! Где те слова, чтобы передать, с каким восторгом и умиленной нежностью мы расцеловали друг друга и как застыли в пылком объятии, длившемся по земному времени никак не меньше полугода!

Первый дух, с которым я разговорился, был Леонид Спартанский. Я сказал, что один наш прославленный поэт воздал ему должное, а он ответил, что весьма признателен ему за это[130].

Вскоре нас зачаровал дивный голос в сопровождении скрипки, словно попавшей в руки самому сеньору Пьянтиниде. Потом мне назвали дуэт: то были Орфей и Сапфо.

На их концерте (да простится мне это слово) был старик Гомер, посадивший себе на колени мадам Дасье. Он засыпал меня вопросами о мистере Попе, говорил, что жаждет его видеть: «Илиаду» в его переводе он-де прочел с тем же восторгом, какой сам рассчитывал доставить читателям оригинала[131].

Я не удержался и спросил: точно ли он написал поэму кусками и распевал их на манер баллад по всей Греции, как о том говорит предание? Он улыбнулся вопросу и, в свою очередь, спросил, не присутствует ли в поэме некий план, и если да, то, думается ему, я сам отвечу на свой вопрос. Тогда я стал допытываться, в каком из городов, оспаривающих эту честь, он родился. На это был ответ: — Право слово, я и сам не знаю[132].

Под руку с мистером Аддисоном ко мне подошел Вергилий. — Итак, сэр, — сказал он, — сколько же за последние годы вышло переводов моей «Энеиды»? — Я ответил, что, сдается мне, вышло несколько переводов, но за точное число не поручусь, потому что сам читал только перевод доктора Трэппа. — А-а, — сказал он, — занятно у него получилось! — Между прочим, я сообщил ему о соображениях доктора Уорбертона по поводу элевсинских мистерий[133], которых поэт коснулся в шестой книге. — Каких мистерий? — спросил мистер Аддисон. — Элевсинских, — ответил Вергилий. — Я приоткрыл завесу над ними в своей шестой книге. — Сколько мы с тобой знакомы, ты не заговаривал со мной ни о каких мистериях. — При твоей великой учености, — ответил тот, — я не видел в этом нужды. К тому же ты всегда говорил, что понимаешь меня с полуслова. — Эти слова, мне кажется, отчасти обескуражили критика, и он отошел к развеселому духу — некоему Дику Стилу, который заключил его в объятья и заверил, что он был лучшим из людей и что в его честь он отрекается от собственной славы сочинителя. С милостивой улыбкой потрепав его по плечу, Аддисон молвил: — Золотые твои слова, Дик!

Потом между Беттертоном и Бутом я увидел Шекспира: он рассуживал этих великих актеров, заспоривших о некоем оттенке в одной его строке[134]; я было удивился, что в Элизиуме так жарко пререкаются, но, прислушавшись к себе, сообразил, что всякая душа сохраняет-таки главнейшее свое качество, без которого, собственно говоря, она уже не душа. Вот эти известные слова из «Отелло», как их приводил Беттертон: «Задую свет». Бут настаивал, что надо так: «Задую этот свет». Я не удержался и высказал свою догадку: «Задую твой свет» — так, мол, не лучше? Кто-то предложил вариант, на мой взгляд, совсем мудреный: «Задую тебя, свет», отчего свет стал собеседником. Еще один поменял слово, и получилось: «Задую твою свечу». Тогда Беттертон заметил, коль скоро текст теряет неприкосновенность, то этак, пожалуй, от похожих слов перейдут к непохожим и кто-нибудь предложит: «Задую твои глаза». Тут все решили, что рассудить их может только сам Шекспир, и он высказался в таком духе: — Клянусь, джентльмены, я так давно написал эту строку, что уже не поручусь, как я ее сам понимал. Одно верно: знай я, что по ее поводу будет сказано и написано столько чепухи, я вычеркнул бы ее раз и навсегда, поскольку приписывать мне все эти толкования, значит, очень мало меня уважать.

Спросили его и о других темных местах в его сочинениях, но он ушел от ответа, сказав, что если уж их не прояснил мистер Теобальд[135], то готовящиеся три или четыре новые издания его пьес, он надеется, удовлетворят нас вполне. В заключение же сказал: — Я не перестаю изумляться людям, раскапывающим у автора скрытые красоты. Ведь самые превосходные и полноценные красоты всегда лежат на поверхности и блистают прямо в глаза; и если, так и сяк толкуя отрывок, мы не можем решить, как лучше, то, по моему глубокому убеждению, оба толкования не стоят ломаного гроша.

От сочинений разговор перешел к монументу в его честь[136]; в этом месте Шекспир от души расхохотался и крикнул Мильтону: — Клянусь честью, брат Мильтон, славную компанию поэтов они подобрали! Им бы раньше не гнушаться нами, когда мы были живые. — Верно, брат, — отозвался Мильтон, — но ведь живых надо кормить.