Некоторые из этих господ действовали в более скрытной манере, не называя имени девицы, которую они так расхваливали; другие же осмелели, отбросили ее маску и не постыдились объявить, что для всякого мудрого человека порок бесконечно предпочтительнее добродетели. Что всякий, кто намеревается преуспеть в жизни или достигнуть величия и счастья, должен обратиться к первому; что жажда и голод, плети и цепи суть единственные блага, какие добродетель сулит своим сторонникам. Что ее расположение — это верный путь к страданию и что тех, кого она возлюбила, она делала всего несчастнее.
Вследствие этого было написано некоторое количество научных трудов, наставлявших, как обладать первой девицей; или, оставив аллегории, были предписаны правила, как нам сделаться совершенными разбойниками.
И тем не менее, если мы обстоятельно изучим предмет, если совлечем с добродетели и порока их наружные украшения и покровы и увидим их нагими, в их чистой, природной безыскусности, мы, я верю, найдем, что добродетель содержит в себе все истинно ценное, что она может быть постоянной возлюбленной, верным другом и приятным попутчиком; порок же предстанет расфуфыренной лживой шлюхой, насквозь гнилой и испорченной, прельстительной лишь издали, обладанию которой неизбежно сопутствуют тревога, страдание, болезнь, нищета и бесчестие.
Добродетель — она ни жеманница, ни та суровая дама, какой ее представляют. Не обладает она и тем мрачным и непреклонным нравом, какой ей ошибочно приписывают. Если она и любит уединение, в каковом состоянии лучше сохраняет себя, она все равно не оставит вас в городах, при дворах и в казармах. Даже честолюбие — умеренное — она поощрит, но ни при каких обстоятельствах не позволит вам возвыситься и выделиться; между тем известно, что иных она восставила блюстителями Власти, Армии и Закона. Так что мы не найдем добродетель и выгоду враждебными друг другу, подобно огню и воде, как это полагал Потин у Лукана[71]. К тому же сколь желаннее положение, приобретенное средствами добродетельными, а не безнравственными. Добродетельный человек, по большей части, пользуется своим положением с душевным спокойствием, без опаски и достойно. Тогда как человек, низкими и бесчестными средствами добившийся власти, словно стоит на зубце скалы, открытый всем ветрам, в душе полный страха и тревоги, ненавидимый и преследуемый извне. Власть его редко продолжительна, всегда шатка, и оканчивается обычно крахом и позором.
Не меньше преимуществ у добродетельного человека и в средствах ублажить себя. Добродетель не воспрещает удовлетворять желания, добродетель воспрещает портить их излишествами. Умеренный человек умеет наслаждаться неизмеримо лучше сладострастника. Тело сладострастника вскоре хиреет, вкус притупляется, нервы расстраиваются и делаются не способны отправлять свою службу; а у знающего меру тело пребывает в добром здравии, нервы крепкие и чуткие, они передают мозгу самые утонченные ощущения. Пьяница вскоре перестает получать удовольствие от вина, обжора — от лакомств, распутник — от женщин. Умеренный человек наслаждается всем в наивысшей степени и во всем разнообразии, ибо не в природе человеческой доходить до предела во всех страстях, и стоит какой-либо одной завладеть человеком, как он жертвует всеми прочими ради этой одной. Добродетельный и умеренный человек имеет склонности, но он выдержан, и да будет мне позволено сказать: он имеет счастливую возможность удовлетворить все свои страсти.
Добродетель далеко не обязывает нас к нищете, и бережливость, на которой она усиленно настаивает, есть только известный путь к преуспеянию. В самом деле, она не дозволит нам низкими и подлыми средствами, обманывая и обирая окружающих, сколотить, так сказать, несметные богатства. Следствием, как это можно видеть, всегда оказывается либо разбазаривание оных манером столь же отвратительным, как и тот, которым они были приобретены, либо утрата оных во имя той справедливости, что мы попрали, их добывая, либо попадание к ним в рабство. Последний из всех случаев есть самый скверный. Едва ли существует ремесло или занятие, которое не обеспечило бы с избытком усердного труженика. Докопавшись до сути дела, мы обнаружим, что скромные приобретения, добытые трудолюбием и честностью, приносят более счастья, чем вся та пожива, какой могут облагодетельствовать нас обман, грабеж и насилие.
Нет нужды множить примеры, везде мы видим, что добродетель потакает нам в угождении нашим страстям и остерегает от их извращения. Что она всегда следствие мудрости, подобно тому, как счастье всегда пребудет следствием добродетели.
Порок обманывает нас видимостью блага, добродетель же предоставляет его на деле. Доброе имя, услады, богатство объявляются единственно под ее водительством. Порок расшаркивается перед нами, как царедворец, он льстит, сулит и предает. Добродетель сдержаннее, она не обольщается нами при шапочном знакомстве; но если мы покажем себя достойными ее благосклонности, она всегда будет щедра на нее.
И собственные ее защитники вывели ее злой каргой! Изобразили каким-то тираном, требующим почти невозможного, и возбраняющим все то, от чего почти невозможно удержаться. Ту-то самую добродетель, что развратные умы силились высмеять, а злонравные софисты — представить столь противной нашей житейской выгоде; тогда как наказы ее просты, и бремя ее легко; она велит нам быть счастливыми, и не более того, и не воспрещает ничего, кроме погибели. Коротко говоря, ее пути — это пути радости, и они для жизни мирной[72].
КАПИТАНУ ГЕРКУЛЕСУ ВИНЕГАРУ[74]
«Борец», суббота, 26 января, 1739—1740
Dixero quid si fortu jocosius, hoc mihi juris Cum venia dabis.
Дорогой сэр! Недавно вы поразили мир двумя весьма обстоятельными (чтобы не сказать — скучными) очерками, посвященными добродетели. Кто бы мог ожидать и кому под силу вынести столь благочестивые и высоконравственные речи из уст капитана Винегара?
«Quis tuleri Gracchos de seditione querentes»[75].
Было бы скорее в вашем духе принять противоположную сторону и нанести последний удар сей даме, чья нагота, кажется, так прельщала Платона. Не знаю, доставило бы ей удовольствие являться обнаженною в нашем прохладном климате, но уверен, что своих приверженцев она всегда разоблачит донага.
Милорд Бэкон, которого я почитаю мыслителем несколько более значительным, чем вы, был столь далек от искушения определить истинную добродетель (а тогда, позвольте заверить вас, ее положение было куда прочнее нынешнего), что рискнул предложить лишь ее тень. Он советовал людям носить маски тех добродетелей, что были ближе всего к их порокам: скупцу изображать бережливость, моту — щедрость, трусу — смирение, сорвиголове — доблесть и далее в том же роде.
Так рассуждает мудрый человек, который знает жизнь и как ее прожить. С такой духовной пищи человек крепнет. Это не химерическая доктрина, заморившая голодом всех своих адептов, попахивающая романтической бочкой Диогена, и недалек день, когда она истощит нас до того, что мы будем рады жить и в бочке.
Здесь я не стану нападать на первую часть вашей апологии добродетели, где вы рассуждаете о том свете. Предмет этот, надеюсь, уже вполне удовлетворительно разобрали некоторые современные вольнодумцы. Не могу, впрочем, не отметить, сколь уместно вы употребляете в этой связи слово «греза». И ежели вы имеете желание и далее грезить или же разговаривать во сне, чем, по нашему полному убеждению, вы и занимаетесь в вышеупомянутом очерке, я ни в коем случае не стану будить вас. Опьяняйтесь в свое удовольствие, добрый капитан, но не распространяйте свои опиаты в народе, ибо, ежели вы сделаете это, я всегда применю должное противоядие. Меня не напугает ваш клуб, чьей смехотворной и чудодейственной силе «credat Judoes Apella, non ego»[76].