Тоталитарное искусство грешит назидательностью, злоупотребляя резонёрством, а «демократическое» впадает в другую крайность. У искусства остаётся одна функция — развлекательная. Когда культура превращается в товар, когда художественные достоинства определяются суммой затраченных и вырученных денег, тогда место таланта неизбежно занимает пиар, автора — издатель, а режиссёра — продюсер. Масскультура вытеснила Культуру, сделав её творцов маргиналами, отведя им башню из слоновой кости. Провозглашается, что элитарное искусство существует для избранных, но отделение элиты от плебейской массы, для которой предназначены «хлеб и зрелища», плохо кончается и для «верхов» — в третьем колене они вырождаются.

При советском «тоталитаризме» ориентировались на людей созидательного труда — рабочих, учёных, крестьян, при демократии берут пример с работников сферы услуг — риэлтеров, юристов, офисных клерков. Место адвоката, менеджера и биржевого маклера в десятки раз доходнее инженерского! Демократия не гонится за миражами сверхценностей, не ставит сверхзадач и в этом отношении более естественна. Её философия зиждется на пантеизме, её модель копирует природу. Свободное развитие, саморегуляция и рыночные отношения аналогичны взаимодействию животных популяций. Она строится на биологических началах и потому более жизнестойкая, чем манящие отвлечёнными идеями теократия и тоталитаризм. Они отодвигают счастье в райские кущи или светлое будущее, эксплуатируя принцип бесконечной отсрочки, а психологию нашего времени отражает императив «Живи настоящим!». Мимесис, подражание успешным современникам, ориентация на «здесь и сейчас» придаёт обществу динамику, но мгновенное забвение прошлого делает его неустойчивым, оно течёт, как ручеёк, выбирающий русло, руководствуясь удобством, не задумывается, что ждёт за поворотом. В идейном плане демократия бессильна что-либо предложить, кроме ценностей мамоны, но любые попытки жить иначе вызывают у неё бешеное раздражение. Её позиция основана на отрицании других систем — теократии и тоталитаризма, от которых она стремится освободить мир.[2] Возможно, в этом и состоит её планетарная роль, её стабилизирующее начало — жертвенный огонь гаснет в демократическом болоте, острое мышление, зачастую приводящее к топору, тупится в тисках политической корректности.

Теократия и тоталитаризм — это искусственные химеры нашего разума, рождённые желанием избавиться от биологических оков, осуществить скачок в развитии, возвысив сознание над материей. Демократия довольствуется тем, что есть, её мировоззрение сводится к тому, что мы, как бабочки-подёнки, пришли на миг, чтобы дать потомство и продолжить вечный спектакль жизни.

В средние века детей, отданных в цирк, держали в бочках, чтобы кости, деформируясь, приняли уродливые формы. В бочку современной культуры поместили всё общество, атрофируя коллективное мышление.

— Читала Куэльо, — говорит сорокалетняя женщина.

— Замечательно!

— Я слушала его аудиокнигу, — соглашается другая. — А как вам Дэн Браун?

Двадцать лет дебилизации не прошли бесследно. Стало хорошим тоном обсуждать третьеразрядные произведения. Смотреть картонные киноленты, больше похожие на нарезки компьютерных игр. Посещать выставки, экспонаты которых не говорят ничего ни уму, ни сердцу. Достаточно назвать это бестселлером или блокбастером, раструбить, что это — модно. Мнение, как глаза, если нет своего, верят чужому. Неужели прав Писатель из «Сталкера» Тарковского, говоря о публике: «Они жрут, жрут… Гадость из себя вынешь, мерзость — жрут мерзость!» Но, похоже, сегодня, в канун двадцатилетия антикультурной революции в России, рефлексирующие интеллигенты отошли в прошлое, произведение как повод, как приглашение к диалогу умерли, и публику откровенно насилуют, сводя отношения с ней к чистому фрейдизму. Современные менеджеры от искусства видят свою задачу не в том, чтобы возвысить массы, как трактовали духовный прогресс пастыри прошлого, а, наоборот, опустить. Культура — всего лишь бизнес. Это коммунисты вслед за эпохой Возрождения и русскими классиками провозглашали целью гармоническое развитие личности, раскрытие её эстетического потенциала, нынешние лидеры демократических режимов пошли по американскому пути, не приветствуя общегуманитарного образования, играя на понижение. Приземлённый центр тяжести делает общество устойчивым, ведь осознание своей личностной значимости расширяет список претензий, удовлетворить которые государство не в силах. Но ограничение художественных запросов, замыкание их на комиксах, криминальном чтиве и Голливуде привело к девальвации вкуса, его плебеизации, когда шоу довлеет над истиной.

Каток масскультуры утюжит сильнее пролеткультовского, Маяковский, предлагавший сбросить Пушкина с корабля современности, сегодня отдыхает. «Если ты хочешь прославить своё имя, разрушай всё, что другие построили, ибо ты не можешь строить выше, чем строили твои предшественники, и нет подвига более прекрасного для обретения славного имени», — в V веке наставляла мать короля-варвара. Не этому ли следуют творцы новояза и самозваные глашатаи российского «постмодернизма»? Они подменили собой весь пласт русской классической литературы, в результате Золотой и Серебряный век сменились веком злата и серебра. К чему морализующий Толстой, страдающий Достоевский? А тургеневские девушки? И антоновские яблоки Бунина далеко не золотые. Выворачивая наизнанку прошлое, которое сегодня одновременно замалчивают и забалтывают, привычные понятия наполняют новым смыслом, точно старые мехи молодым вином. Под удавшейся жизнью надо понимать судьбу нового русского, под любовью — замужество на Рублёвке, под честным словом — офисный договор. Больше себя из себя не выжмешь, чему могут научить книги сегодняшних властителей дум? Они сделаны по одной схеме, их населяют плоские персонажи, вычерченные, будто по лекалу, и кочующие из одного сенсационного шедевра в другой. Но если отбросить ангажированность критиков, рекламу СМИ, непритязательность вкусов, то за очередным творением проступает голое, как король, авторское «я», в котором — пустота.

Советскую ценцуру сменила куда более жёсткая. В современном искусстве царит полнейшая свобода от всего, кроме банковского счёта. У хозяев московских ресторанов и торговых фирм модно быть писателем. А чего проще? Пишется как слышится, издаётся как платится, покупается как пиарится. Отношения менеджеров, будни топ-моделей, проблемы бизнесменов заполнили книжные полки и толстые журналы. При этом «производственную тематику» вполне бы искупал талант, эротические сцены — погружение, как у Набокова, в глубины подсознания, навязывание себя — богатство лексики, образовательный и художественный ценз. Но, увы! Бедный язык, которому бы позавидовали и спартанцы, стилистические и орфографические ошибки, авторы точно соревнуются, кто сильнее исковеркает литературный язык, начинив его матерщиной, жаргоном, американизмами, смешав в словах латиницу с кириллицей. И эти книги можно встретить в библиотеках Германии и Франции, в букинистических магазинах Израиля и США, они представляют сегодня страну Чехова и Шолохова. Постоянные участники круглых столов, эти авторы входят в писательский интернационал, становясь членами пен-клубов, лауреатами многочисленных премий, созданных для внутреннего пользования. Тесен их круг, попасть в него невозможно ни за какие литературные заслуги, не усвоив нехитрую истину: кто продаётся, тот и издаётся!

Живописцев сегодня зовут картинщиками, «творчество» переместилось в инсталляции, перфомансы и боди-арт. А миллионы молчат из опасения выглядеть невежами, сметённые тотальной пропагандой безвкусицы, пав жертвой шарлатанства. Велика сила внушения! А стоит только возвысить голос о здоровом начале, трезво взглянув на вещи, как свора крикунов-критиков обвинит в недоразвитости вкуса, отсутствии чутья на запросы эпохи и непонимании современного искусства. Интересно, кто кроме ангажированных искусствоведов его понимает? Что бы сказал Рембрант о чёрном квадрате Малевича или Пракситель о скульптурах Церетели?