— Что такое? — спросил он, понизив голос.

— Пойдем, поговорить надо. — Она мотнула головой в сторону туалетов, в коридорчике у нее за спиной.

Глядя на него в упор, Китти встала и подождала, пока встанет он. Потом резко направилась в коридорчик, увлекая Дэвида за собой.

Она затянула его в женский туалет. Если кто заметит, пусть себе думает что хочет. Держа Дэвида за ворот, она приперла его к стене. На чистой браваде старалась изобразить крутую и сильную. Если бы он захотел, мог бы зашвырнуть ее в угол, фокус был в том, чтобы не дать ему такой попытки. Подавить, изобразить доминирующую альфа-особь, и надеяться, что у него включатся инстинкты уважения и подчинения.

— Где ты был, пока сюда не явился? — спросила она в упор.

В общем, ее поведение дало результат. Он едва ли не дрожал, старался не смотреть в глаза. Ментально поджал хвост.

Она не была заранее уверена, что получится.

— Я шел по дороге. Просто шел.

— А до того?

— Не был на дороге. — Он занервничал, стал отворачиваться, переступать с ноги на ногу. — Я превратился. И не знаю, где это было.

— Что ты помнишь?

— Почти ничего.

Голос был тихий, полный страдания.

Она это могла понять: умение помнить требовало тренировки, контроля. И даже тогда воспоминания получались нечеткие, нечеловеческие, принесенные волчьими органами чувств. А у него вообще никакого контроля не было.

— Ты охотился? — спросила она, надеясь на какую-то искорку памяти. — Ты убивал?

— Конечно! Потому что для того мы и вервольфы.

Он попытался высвободиться, отодвинуться от нее. Она приподняла губу, рыча, и он застыл.

— Думай! Думай, тебе говорю! Что это было? Кого ты убивал? Большая была добыча? Маленькая? С мехом или без?

Он зарычал, оскалив зубы, от него волной поплыл запах зверя.

Она слишком сильно на него нажала и чуть не струсила сейчас, чуть не сдала назад. Агрессивность его была почти осязаема, и это ее испугало. Но Китти не отступила. Быть альфой — это было совершенно новое ощущение.

— Значит, ты мог убить человека, — сказала она.

Он отодвинулся, закрыл лицо руками, и она едва расслышала его шепот:

— Нет. Нет, это невозможно. Этого просто не может быть!

Он не знал — честно, искренне не знал. И что же ей теперь с этим делать?

Она попыталась снова, на этот раз спокойнее. Собрав все свое искусство консультанта, приобретенное за последний год.

— Попытайся подумать. Помнишь какие-нибудь картинки? Запахи, эмоции. Любую зацепку. Любую.

Он уверенно покачал головой.

— Не знаю, как это у тебя, а я ничего не помню. И ничего не знаю!

— Ничего?

— Пустота. Но ты — как ты помнишь? Не можешь ты помнить.

— Картинки, — сказала она. — Запах деревьев. Ночной воздух. Следы. Добыча. — Долгая пауза. Память заработала, вдруг, на миг — наплыв эмоций, привкус железа, эйфория победы. Да, она помнила. — Кровь. Ну-ка, что вспоминается?

Он сдавил виски основаниями ладоней, упал на колени. Заскрипел стиснутыми зубами, застонал в душевной муке. Все мышцы у него напряглись, выступили жилы на руках и на шее. Его затрясло.

Она встревожилась. Он был один, собой не владел, и на краю. Она присела рядом и тронула его затылок — просто прикосновение, целомудренное, утешительное.

— Держись, — сказала она. — Владей собой. Дыши медленнее. Вдох… выдох.

Она говорила тихо, спокойно, пока наконец он не стал дышать в ритме ее речи. И успокоился, очень медленно, разжались кулаки. Опустились руки. Лицо из сведенного судорогой стало просто печальным.

Она погладила его по волосам, оставила руку у него на плече.

— Какое-то самообладание можно сохранить. И помнить тоже можно.

— У меня была когда-то жизнь, — сказал он. — Я хочу эту жизнь вернуть.

Она не знала, что сказать. Конечно, хочет эту жизнь вернуть. Как было бы легко, если бы все можно было сделать как было — она об этом думала почти каждый день. Но если ты хочешь вернуть свою жизнь, придется тебе за это драться. Каждый день драться за власть над собой. И над ней.

— Что мне делать? — спросил он дрожащим голосом, почти всхлипывая.

— Ничего, — ответила она. — Ждем.

Если он ничего не сделал, то ничего и не будет. Полицию на него ничто не наведет. Но она даже не хотела думать, что будет, если он что-то сделал и полиция его найдет.

Когда Китти вышла, он еще некоторое время приходил в себя. Не то чтобы эта секунда наедине с собой могла бы помочь. Он был как изломанный, чувствовал себя так, будто его разбросали по сторонам.

Он совсем ее не понимал. Она такая же, как и он. Совсем такая же — чудовище, оборотень, вервольф. И при этом — совершенно иная. Настолько... уместная. И он не мог понять, как она это делает. Как она может быть такой спокойной.

Если он не может вспомнить, что случилось, может быть, сможет как-то по-другому это узнать. Нельзя ждать, пока копы его сгребут за шиворот и потащат. Хотя вряд ли это у них получится. Он знал, что будет, когда он учует опасность: тут же он перекинется и удерет.

Он вышел в коридорчик, отделяющий туалеты от ресторана. Китти вернулась за стол. Официантка налила ей кофе, и она стала его пить. Сгорбившись над столом, она оглядывалась беспокойно. Он видел в ней волка, видел, как внимательные карие глаза реагируют на каждое движение — бдительные, настороженные. Отчасти он ее боялся, боялся этой силы и уверенности. Она его за долю секунды построила.

Она верит, что он убийца, и он не может это отрицать. Не может ей сказать, что она ошибается. И не может быть уверен, что она не вызовет полицию, они с ней всего только час как знакомы. Может быть, она такое же чудовище, как и он, но она похожа на женщину, которая может стукнуть в полицию. Законопослушный вервольф. Невозможно себе представить.

Он должен будет доказать, что этого не делал.

Из коридора он, пригнувшись, прошмыгнул в кухню, побыстрее, чтобы Китти или официантка его не заметили. Она ведь подумала бы худшее.

В кухне его окликнул латинос в белом переднике:

— Эй!

Дэвид, не замедляя шага, прошел через кухню, отпер заднюю дверь и вышел наружу. Там он остановился, жадно вдыхая морозный воздух раздутыми ноздрями. Спустилась ночь, серая, непроницаемая. Шел легкий снег. Он припорошит, скроет запахи.

Ты думаешь как охотник, как волк, сказал он себе… а этого нельзя. Он встряхнул головой, чтобы прояснить зрение от застлавшей на миг дымки. Нельзя дать власть волку. Надо остаться человеком. Как сказала Китти? Держи узду.

Он стал дышать медленнее. Выпрямил спину, почувствовал себя больше человеком.

Парковку за рестораном освещала единственная матовая оранжевая лампа. И стоял там только один автомобиль. Припорошенный снегом, так что стоял давно.

А дальше расстилалась пустынная окрестность федерального шоссе: покрытые кустами обочины, потрескавшиеся парковки и дублирующая дорога вдоль фривея, древние заправки. На далеком фривее гудели машины, несмотря на рождество.

По дублирующей дороге проехала машина с мигалками. Дэвид припустил за ней.

Не прошло и получаса, как он оказался на месте преступления.

Донесся запах — кровь, густо пролитая на землю. С оттенком гниения — выпущенные внутренности. Довольно давно — жертва какое-то время пролежала на открытом воздухе.

А кровь человеческая. Почему-то он это узнал.

Но узнал ли он это место, эту ситуацию? Или это ложная память? Он мог узнать место по показу в новостях?

Пригнувшись, почти на четвереньках, время от времени касаясь руками земли на бегу, он приблизился. Держался так, чтобы его не увидели, прятался за сухой растительностью, засыпанной хрустким снегом. На четвереньках было бы лучше. Волком.

Он постарался заглушить этот голос, эту тягу. Надо было сохранить сознание.

Полицейские машины отгородили место, где у дороги стоял пикап. Трепетала на ветру желтая лента, отмечая почти каждый акр прилегающей земли. С полдюжины народу ходили вокруг, нагнувшись, глядя себе под ноги.