— Ты цел? — спросила она.

Он кивнул, несколько еще не придя в себя. Она посмотрела на вторую собаку.

— Ты его друг? — спросила она.

Пес кивнул.

— Тебя тоже мистер Лерман дрессировал?

Пес кивнул еще раз.

— Меня зовут Салли, — сказала девочка. — Очень приятно познакомиться.

Пес еще раз кивнул, посмотрел на Уолдо и побежал прочь.

— Счастливого Рождества! — крикнула она вслед. Потом пристегнула поводок к ошейнику добермана и пошла домой.

— Ааай! — крикнул он.

— Сэм, тебе третий укол нужен? — спросила она.

— Просто больно, — сказал он хрипло. — Но это хороший признак. Означает, что оживают нервы.

Он несколько раз сжал и разжал кулак.

— Помоги мне сесть, — попросил он.

Она протянула руки, обняла его и потянула.

— Ого, ну ты и тяжелый, — сказала она, с усилием прислоняя его к стене.

— Кажется, все будет хорошо, — ответил он. — Сердце вроде бы стучит нормально.

— Но ты же вервольф! — сказала она.

— Атропином это не лечится.

— Но ты же вервольф! — повторила она снова.

— Да.

— Так какого черта тут случилось? Зачем был нужен атропин?

— Антидот для аконита, — ответил он. — Всегда держу его под рукой вот на такой пожарный случай.

— А что такое аконит?

— Яд такой, — объяснил он. — Ходили слухи, что за нами кто-то охотится…

— За вами? Есть еще такие?

— Ты не поверишь.

— Пожалуй, ты прав.

— В общем, я достал немножко атропина на случай, если какой-нибудь псих начнет швыряться в меня волкогубом. Собственно, это и случилось.

— Волкогубом? — спросила она, недоумевая. — Погоди. А где этот псих? Там какой-то фургон…

Она вскочила, подхватила пистолет и бросилась наружу.

— Мона, не ходи туда! — крикнул он ей вслед.

Через минуту она снова появилась в дверях, бледная как смерть, бессильно опустив оружие.

— Я пойду на улицу, меня тошнит, — сказала она заплетающимся языком. — Подожди здесь.

Когда она вернулась, он дышал без затруднений и сгибал и разгибал колени.

— Я эггнога привезла, — сообщила Мона. — И маршмеллоу. Вервольфы его едят?

— Не вижу, почему нет.

Он поднялся на ноги, зашатался, но устоял.

— Как ты узнала, что я в беде?

— Я не узнала. Ники как-то учуяла. Собачий телеграф, я так понимаю.

— Как ты поняла, что надо ее отпустить ко мне?

Она посмотрела ему в глаза. Все те же глаза Сэма.

— Я думаю, среагировала на какие-то звуковые ее сигналы, — ответила Мона. — Такое бывает при тесных отношениях.

Он взял ее руку в лапы и прижал к груди.

— Значит, это и есть твоя большая тайна, — сказала она, выходя вместе с ним из подсобки. — Все те ночи, которые ты проводил без меня, были ночами полнолуния. Ни разу не заметила.

— Не видел, как можно было бы это тебе сказать.

— Учитывая все обстоятельства, это вполне можно понять. Ты меня прости, что я сама столько времени не понимала.

— Сейчас Рождество. Мне кажется, вполне время для прощений. Причем обоюдных.

— О’кей.

— Собачки, игра закончена! — крикнул он.

Они подошли к нему, он присел, наклонился к ним.

— Спасибо, — сказал он. — Всем вам спасибо.

Хвосты застучали по полу.

— По клеткам! — распорядился он, и они разошлись по своим подстилкам. Он нажал кнопку, клетки закрылись.

— Что будешь делать с этими людьми? — спросила она, потрепывая Ники по шее.

— То, что осталось, сложу в их фургон и загоню его в затопленный карьер. Думаю, он там утонет.

— А отпечатки пальцев не останутся?

Он показал ей лапы:

— Нет у меня сейчас отпечатков, — сказал он. — А найдут шерсть — подумают, что это просто волк.

— Мне прибрать тут, пока тебя не будет?

— Нет, завтра сам.

— Ничего себе способ встретить Рождество.

— Могло быть намного хуже, — сказал он. — Ты разведи во дворе огонь.

— Огонь?

— Маршмеллоу жарить.

— Здрасьте, мистер Лерман! — сказал Берт, когда Сэм вошел в магазин. — Как Рождество встретили? Приехали ваши родные?

— Приехали, Берт. Все прошло самым лучшим образом.

— А вашим собакам понравилась рождественская баранина?

— Понравилась. Они бы сказали тебе спасибо, если бы умели. Я верно сказал, Берт, ничего нет для собаки лучше сырого мяса.

Il est né[12]

Обхватив себя руками и дрожа от холода, Дэвид свернулся в клубок под нависшими сучьями сосны. Освещенный луной сугроб сверкал серебром прямо рядом с его убежищем. И снег продолжал идти, а Дэвид был голый. Достаточно было бы просто расслабиться, и холодно бы не было, но он боялся. Все больше и больше боялся каждый раз, когда это случалось.

Он не знал, где он, но это уже не так его волновало. И то, что его не волнуют такие вещи — вот это его уже волновало. Не знать, не помнить — это стало нормой. Он не знал, где он, но точно знал, как сюда попал. Все труднее было вырываться из этого пространства, не давать себе туда попадать. Он терял сам себя.

Он знал, что случилось: снова им овладел огонь, кровь всколыхнулась и переменила его. Его суть неумолимо захватывало иное тело, мех и зубы, когти и жилы. Тело охотника, волка. Перемену он остановить не мог. Он только мог бежать, спотыкаясь и оступаясь, куда-нибудь в глушь, где никто его не увидит, где он сам никого не тронет. И лучше бы остаться здесь, потому что все труднее было сопротивляться этой тяге. Проще признать, что именно здесь его место — теперь.

В прошлом году пало на него это проклятие, а потом в какой-то момент переменилось его представление о себе. Он не был больше человеком, превращавшимся в волка. Он стал волком, заключенным в тюрьму человеческой кожи. И этот волк хотел сбежать навсегда. Быть может, легче было бы, если бы он не возвращался в человеческий вид. Но это происходило.

Он снова задремал и проснулся от яркого солнца, сверкающего на снегу, почти ослепительного. Обещался прекрасный день, с обжигающим колорадским небом над головой, хрустким снегом, морозным воздухом. И нельзя же сидеть весь день с голой задницей под деревом, предаваясь растерянности и отчаянию.

В конечном счете именно это и потянуло его к цивилизации. Он все еще был человеком, и этому человеку стало скучно. Надо встать, пойти, найти дорогу, город или деревню, украсть себе какую-нибудь одежду. Выяснить, какое сегодня число, и понять, насколько долго он в этот раз отсутствовал. Быть в обществе людей, пока опять не овладеет им огонь.

То, что Китти не могла поехать на Рождество домой, еще не значило, что она должна быть одна.

По крайней мере это она себе говорила, заставляя себя провести вечер в «Доме вафель» неподалеку от федеральной дороги. Такие праздники полагается встречать с семьей, под веселые праздничные голоса, тосты за здоровье друг друга и изобильную закуску.

Здесь, конечно, было не так. Здесь была она, пара дальнобойщиков, официантка, повар, бокал безалкогольного эггнога и Бинг Кросби по радио. В общем, если не самое грустное зрелище на свете, то близко к тому.

Потягивая эггног, она читала Диккенса. Не напрашивающуюся «Рождественскую песнь», которой хватило бы ненадолго, а «Холодный дом». Очень подходящим казалось название, а толщина в три дюйма обещала, что книга долго не кончится.