Я первому секретарю райкома говорю:
— А ну-ка, читай.
Он прочитал.
— Нет, ты вслух мне прочитай.
— Под руководством партии Ленина — Сталина вперед к победе коммунизма. Все правильно.
— Все правильно?
— А что?
— А какая у нас партия?
— A-а, ну это я не видел.
— А ты что, не бываешь в клубе?
— Бываю, конечно.
— Так ты что, ни разу глаза не поднимал?
— Нет, я прямо в президиум захожу.
— Ну так ты, с женой или сам, хоть раз в кино был?
— Был. Но во время фильма там темно.
Вот так. Я приезжаю и на Бюро ЦК рассказываю о поездке. Все, конечно, хохочут:
— Владимир Ефимович, вы каждый раз какой-нибудь анекдот привозите.
— Поезжайте в Тирибиджан, вы там увидите наяву этот анекдот.
— Мы верим. Но надо же заметить…
— Дело тут не в лозунге, а в том, что он ходит только в президиум и больше никуда. Вот тебе и первый секретарь райкома, и его характеристика, на что он способен.
Конечно, в укреплении моего авторитета, в реализации многих начинаний мне помогали тесные связи с Москвой.
Ко мне Москва хорошо относилась, но я ей не давал покоя. И потом я пользовался тем, что я все же был бывший завотделом ЦК и напрямую звонил и секретарям ЦК, и в отделы ЦК. В Совмин СССР и к министрам я тоже запросто обращался, потому что многих знал лично, да и меня знали, так что многие работники Азербайджана, когда ехали в Москву, просили меня позвонить министру или кому-то из Совмина, чтобы их приняли и посодействовали в решении вопросов. Это я всегда делал.
Приходилось мне и конфликтовать с Москвой. В связи с бесконечными выступлениями Хрущева нас забросали из Москвы различными указаниями: обсудить на партийных собраниях, рассмотреть и дать отзывы. Я не выдержал, звоню в отдел ЦК:
— Вы хоть немного думайте, что вы делаете. Первичная парторганизация из-за ваших указаний не может свою повестку дня иметь. Вы уже на год вперед нам указали, что мы должны обсуждать на партийных собраниях. Ваше ли дело нам из Москвы диктовать, что мы на нефтеперерабатывающем заводе должны делать? Да у меня «воют» секретари первичных парторганизаций, секретари райкомов. Они не могут отчитаться, потому что и у нас есть отдел, аналогичный вашему, требует от них всяких сведений, справок по поводу того, «как прошли, как обсудили выступления Хрущева, какие выводы и предложения поступили от трудящихся». А где их наберешь, этих выводов, соображений, уже не говоря о том, что своих вопросов нет времени обсуждать?
Москва несколько умерила свой пыл.
Еще нам повезло, что хорошие кураторы у нас были: и по отделу парторганов ЦК партии — Старченко (мы с ним до сего времени в очень хороших отношениях), и по сектору Закавказья — Шиманский (потом он стал министром торговли России).
Потом я и сам бывал в Москве, и двери для меня ни у кого не были закрыты. Мне не надо было особенно пробиваться. Помогало, конечно, и бытовавшее тогда мнение, что я могу выйти прямо на Хрущева. Меня тогда считали «человеком Хрущева», буквально приклеили к нему. Каждый держал подспудно мысль: его куда-то там послали, а все равно он возвратится.
Так же думали и азербайджанцы. Это имело большое значение. Я не скажу, что злоупотреблял, но не отказывался воспользоваться этим для пользы дела.
Особенно это явно проявилось во время приезда Хрущева на 40-летие Азербайджанской Советской республики и 40-летие КП Азербайджана.
Торжество проходило на стадионе. Я весь план посмотрел, утвердил церемонию торжества. Все мне понравилось. Единственное мое предложение было: на самом поле посадить девушек шахматным порядком — чтобы занять его, потому что я предвидел, что жалобщики побегут через поле, а если будут сидеть девушки, то это будет сделать трудно — трибуна далеко, а поле занято.
Приезжаю на стадион за полчаса-час до торжества, а поле чисто.
— Где девушки?
— А Алахвердиев сказал; не надо девочек сажать. Некрасиво.
Что-либо делать было поздно. Как и следовало ожидать, только начался митинг, как, смотрю, через все поле бежит человек, размахивая чем-то и крича: «Никита Сергеевич, Никита Сергеевич!»
— Это что значит? — грозно спросил Хрущев.
— Да жалобщик бежит, Никита Сергеевич.
— Пусть пропустят.
Но с поля к трибуне не было прямого выхода, надо было обежать поле. Просителя нет и нет.
— Где он? — опять сурово спрашивает Хрущев.
— Так его ведут.
— Это ты придумал, — напустился он опять на меня, — это ты его не пропускаешь, заслоны везде наставил.
— Никита Сергеевич, пожалуйста, успокойтесь! Он просит квартиру.
— Откуда ты это знаешь?
— Почитаете сейчас его жалобу.
Буквально через минуту подходит Самашуйский, помощник:
— Никита Сергеевич, это с квартирным вопросом.
— Ну и интуиция. Ты что, читаешь мысли на расстоянии? — уже шутливо спросил Хрущев.
А при чем здесь интуиция, когда практика моей работы подсказала, что обязательно придут и с чем придут. Я таких просителей принимал уже сотни: от порога дома и до кабинета у 90 % просивших были квартирные вопросы.
Да и приходят они не по одному разу. Одной просительнице не выдержал и сказал (дважды ей квартиры меняли, а она третий раз пришла и опять «в положении», а у нее уже четверо детей):
— Ну ты подожди немножко. Мы не можем каждый год тебе менять квартиры, другие тоже очереди ждут.
— А-а-а, — вдруг завопила она. — Вы против рождения детей и роста народонаселения, против политики партии! — и ее понесло. Это было что-то ужасное.
Потом мы смеялись, но в тот момент мне явно было не до смеха.
Поэтому я знал, с чем побегут к Хрущеву.
После митинга я «выдал» Алахвердиеву, а он извинялся: признал, что «не учел такого варианта».
— А ты что учитывал?!
— Красоту.
— Вот тебе красота. Ты и получил «красоту». И я получил. Нас с твоей «красотой» чуть за Можай не загнали. А так сидели бы девушки, никто бы не побежал. Или побежал бы по дорожке, а там есть кому его за хвост цапнуть, никуда бы он не добежал, и крика бы не было.
Местные руководители даже на этом примере видели, что представители Москвы ко мне относились по-товарищески. Поэтому все удавалось решать более или менее прилично.
Именно в Азербайджане я увидел, что Советы не выполняют своих обязанностей по той причине, что подавляющее большинство вопросов партия взвалила на себя и тем самым подкосила Советы. Они выродились в придаток партийных органов, хотя по содержанию это должны быть органы трудящихся.
Солженицын сейчас говорит: мол, отстранили население от управления: И он правильно говорит.
Дело в том, что, постепенно набирая силу, партия считала, что ей необходимо знать все, что делается на территории района, области и т. д. Поэтому она не позволяла исполкомам Советов и шагу сделать по собственной инициативе. Она заорганизовала все до такой степени, что Советы стали бессловесным придатком партийных органов.
Размышляя сейчас над всем, что происходило, я думаю, что когда-нибудь историки придут к выводу, что в условиях нашего государства, с учетом его огромной территории, многонационального населения, климатических условий и прочего, Советы — наилучшая форма управления.
И в то же время, я думаю, они согласятся с тем, что в самые тяжкие для Родины времена партия с полным основанием брала на себя ответственность за решение всех вопросов.
Другое дело, что она слишком увлеклась этим. Она должна была иметь первейшего помощника с очень большими правами — Советы и дать им возможность работать, не вмешиваясь в их дела.
Получив такую власть, секретарь райкома партии старался убрать сильного, умного председателя райисполкома, боялся конкуренции. Поэтому он подбирал и выдвигал такого «серого» председателя, который сидел бы у него в кармане и из кармана выглядывал.
Отношения между партией и Советами нужно было по-умному и хорошо отладить. А ситуация доходила до абсурда заведующему отделом обкома партии ничего не стоило вызвать к себе заместителя председателя облисполкома и отчитать его. Например, даже инструктор ЦК партии Украины отчитывал министра. Я столкнулся с такой ситуацией, когда работал заместителем председателя Совмина Украины. Приходилось звонить секретарю ЦК:
