— Довели. Катилась бы ты, барышня, отседа, да поскорее, пока щенка твово не пришибли, грех на душу не взяли.

И повернувшись необъятной спиной, туго обтянутой цветастым сарафаном, пошла прочь, тяжело переставляя слоновьи ноги. За ней понуро тащился Генка. Оттолкнув Костика, на крыльцо выскочил Стас. Его колотило от злости.

— Это мы ещё поглядим, кто кого! — крикнул он.

Генкина мамаша остановилась, медленно обернулась, долго разглядывала Стаса, будто неведомое ей насекомое.

— Тю! Это ишшо што за воша? — удивилась она и покачала головой. — Вот же ж понаехали голоштанники, голь-шмоль, давить вас не передавить.

Но тут, тяжело опираясь на палку, к ней подошёл старик столяр из соседнего дома и мрачно сказал:

— Вот что, Губаниха, ты лучше мальчишку и мать его не замай. В обиду не дадим. Ты знаешь, что у них два мужика в семье погибли за Советскую власть, пока ты тут рыбцом и ещё кой-чем приторговывала? То-то. У людей память долгая. Так что не замай и бугаю своему Геньке накажи. Уразумела?

Генкина мамаша всплеснула руками, заулыбалась, заюлила и пропела елейным голосом:

— Дак я же шуткую, Семёныч! Я же ж шуткую. Ды ну тебя, Семёныч!

— Вот и ладно, — ответил сурово старик, — пошутковала — и будет. А то гляди! Среди людей ведь живём. Уразумела?

— Да уразумела я, уразумела! — Генкина мама снова всплеснула руками, лицо её сложилось в добродушные складочки, но из-за этих складочек она полоснула Костика и его маму таким взглядом, что Костик невольно попятился. Впервые ему стало по-настоящему страшно.

Мама Костика крепко прижала к себе Стаса и сына, быстро вошла в дом. Когда Костик поднял голову, он увидел, что по лицу её текут слёзы.

— Боюсь я за вас, мальчики, — прошептала она, — если бы могла, завтра же уехала из этого террариума.

— А Стас как же? — спросил Костик.

— А что такое террариум?

— В террариуме живут змеи и лягушки. Я боюсь за вас. Столько вокруг хороших людей, и всё равно я боюсь. Такая зловещая женщина. Сначала показалась смешной, а она жестокая и страшная.

— Она глупая и толстая. Вы не беспокойтесь — среди людей ведь живём, — повторил Стас слова старика. — А мы с Костей всегда будем вдвоём.

— Правда. Вдвоём. Всегда. И живём мы среди людей, — ответил Костик.

…Был сорок шестой год. А позади годы войны, самой страшной за всю историю нашей Родины.

Витю разбудило тарахтенье мотора. Постель отца была пуста. Подвешенный углом на кривой гвоздь, торчавший в глинобитной стене, на самом видном месте — у зеркала, весело покачивался лист бумаги.

Витя сорвала записку и прочла. Размашистыми буквами было написано такое вот ехидно-замысловатое:

«Ни в коем разе, о дочь моя, нельзя показывать тебя разбуженному в декабре медведю — зарыдает косолапый с досады и зависти и тут же слопает. Ну, ты и спать! Это уж просто не сон, а искусство. Будил три раза, но в конце концов, обессиленный, отступился. Уехал по делам. Хозяйничай сама. Буду после обеда. Физкультпривет».

Отец любил писать Вите записки, и она почти безошибочно по тону их, по почерку даже, определяла настроение автора.

Сегодня утром ей писал человек весёлый. Писал на бегу. Торопился и чуточку смущался.

«Как же! Так я тебе и поверила, будил ты меня! Просто пожалел. И никакого восхода, разумеется, я уже сегодня не увижу! Ведь обещал растолкать. То-то смущается!» — сердито подумала Витя.

Но сердилась она ровно столько времени, сколько понадобилось для того, чтобы натянуть купальник и шагнуть из прохладного сумрака мазанки в ослепительность утра.

Застывшее шелковистое море, песок косы, жёлтый, облитый солнечными лучами (наверное, потому и жёлтый — в руках он бело-белейший), само солнце — жаркое, яростное не по-утреннему, рыжие глинистые склоны обрыва неподалёку…

Две чистые краски: синяя и золотая… На плоту экспедиции у насоса суетятся двое: один грузный, квадратный, другой повыше ростом — тощий и сутулый, как вопросительный знак.

Движок насоса взвывал, тарахтел некоторое время, и фигуры рядом с ним замирали, будто боялись спугнуть. Потом мотор чихал, плевался синим дымком и замирал. Вот тогда и начиналась вокруг него суета.

Витя увидела, как тощий в сердцах пнул насос ногой и тут же схватился за ступню руками, поджал ушибленную ногу и стал похож на цаплю, высматривающую в воде лягушек.

Витя улыбнулась и вдруг услыхала позади себя тихий смех. Она обернулась. На крыше мазанки, сложив по-турецки ноги, сидел Андрей и жевал свой любимый паслён. Казалось, он так и не слезал с этой крыши со вчерашнего дня.

— Ты знаешь, — задумчиво сказал он, — вон тот человек, который танцует на плоту на одной ноге, — Жекете. Он сын Геннадия Савельевича. Здравствуй.

— Здравствуй, — растерянно ответила Витя. — Какого Геннадия Савельевича? И что это за имя — Жекете?

— Такого. С ним наши отцы здорово в детстве враждовали. Они же в этом городе жили, когда ещё мальчишками были. Они его Генкой называют. А вообще-то, Жекете на самом деле Федька.

— Ничего не понимаю. Вернее, что сын того давнишнего Генки, понимаю, а про Жекете — нет.

Андрей мягко, по-кошачьи спрыгнул вниз, провёл большим пальцем по сухим, обветренным губам (Витя ещё вчера заметила этот жест). Она улыбнулась.

— Ты чего? — спросил Андрей.

Витя тоже провела пальцами по губам.

— Точно так делает Станислав Сергеич.

— Батя? Гляди-ка! — обрадовался Андрей. — Ему в прошлом году куртку купили. Почти что замшевую, с медными пуговицами.

— Станиславу Сергеичу?

— Скажешь тоже! — буркнул Андрей. — Федьке. Заграничную такую.

Вите было трудно вот так сразу привыкнуть к Андрюхиной манере разговаривать. Понимала, что лучше всего промолчать — сам ведь скажет, что хотел сказать, — но она не удержалась.

— При чём тут какая-то дурацкая куртка? — спросила Витя.

— Да ты не злись, — добродушно ответил Андрей, разжал руку и протянул на ладони чёрные ягоды. — Скушай паслёнчику.

Витя подозрительно уставилась на мальчишку — издевается он, что ли?

— Ты чего это? Смеёшься, да? При чём здесь почти что замшевая куртка и медные пуговицы? И не хочу я «кушать» твой противный паслён! Ты начал говорить про Жекете и всё запутал!

— Почему противный? Он не противный, просто к нему надо привыкнуть.

Витя чуть было не спросила: кто не противный, Жекете? Но тут же сообразила, что речь о паслёне.

— А медные пуговицы очень даже при чём, потому что Федька одну пуговицу потерял.

— Ну и что?

Витино терпение подходило к концу. Так и чесались руки треснуть этого Андрюху по шее, чтобы говорил ясно, коротко и толково.

— А то, — невозмутимо продолжал Андрей, — что этот самый Федька носился как полоумный по улице и орал: «Потерял! Пуговицу потерял! Медную, заграничную потерял!» Мы в лапту играли, он подбегает, слёзы на глазах — а самому уже целых пятнадцать лет, глядеть неловко. «Не видели?» — кричит. «От чего пуговица-то?» — спрашиваем. «От жекете, — орёт, — от почти что замшевого, заграничного!»

Мы только потом сообразили, что он свою куртку жакетом называет. Вот и стал он с тех пор Жекете.

Витя засмеялась.

— Ну и как? Не обижается?

— Сперва злился. А потом, видно, решил, что так даже интереснее, чем просто Федька. А вообще-то всё равно противный парень.

— А что он на плоту делает?

— Помощником моториста устроился работать. Поплыли на плот. Вон и Елена Алексеевна туда направляется.

Витя увидела, как из палатки вышла худая высокая женщина в очках и деловито направилась к ярко выкрашенному ялику, наполовину вытащенному на песок.

Витя с ней ещё вчера познакомилась. Елена Алексеевна была вторым археологом в группе, значилась заместителем папы. Андрюха и Витя поздоровались с ней, помогли столкнуть ялик в воду, и Андрей уселся на корме с одним веслом в руках. Витя умела грести, но то, что делал Андрей, ей было незнакомо — он легко ворочал веслом, не вынимая его из воды, а лодка ходко и плавно шла вперёд.