«Жуликоватый он какой-то, даром что похож на благородного сенбернара», — мельком подумала она и тут же снова отвлеклась. Её звали обедать, но она рассеянно отказалась. Всё глядела и глядела на мелькающие в окне перелески, деревушки; на белоголовых пастушат, отважно стоящих среди рогатых приземистых коров. Пастушата махали вслед поезду, и Витя им махала. Глядела на спокойные извилистые реки, на просмолённые челны и задумчивых рыбаков. Жадно вглядывалась в диковинные и замысловатые сооружения вдали — густо дымящие, выбрасывающие из бурых высоких труб рыжие, как лисьи хвосты, языки пламени. Глядела, глядела — и не могла наглядеться, и всё дивилась, какая же она огромная, необъятная и разная — её Родина, малая толика которой мелькала перед ней, А потом — вдруг, неожиданно — так захотелось есть, что ноги задрожали и ослабели. Она вошла в купе, лихорадочно вынула из рюкзака кусок докторской колбасы и батон, которые припасла в дорогу, но тут и Аркадий Витальевич и Станислав Сергеевич решительно вмешались и стали кормить её разными вкусностями. А поев, Витя вдруг обнаружила, что кто-то незаметно смазал ей мёдом веки и они слипаются и не хотят разлипаться.

— Ну, а теперь спать, Витя, спать, — скомандовал капитан, — столько впечатлений за один день человек выдержать не может. Придётся нам выйти, Аркадий Витальевич.

— Зачем? — искренне изумился сенбернар.

— Как это зачем? — спокойно ответил капитан. — Девочке необходимо приготовиться ко сну.

Трубка выпала из раскрытого рта Аркадия Витальевича и, рассыпая искры, покатилась по полу. Брови соседа полезли вверх и коснулись лохматых волос, каждый глаз стал величиной с куриное яйцо. Он глядел на Витю, как на привидение. Она сонно улыбнулась ему, и тогда вольный художник, реставратор и коллекционер так трахнул себя увесистой ладонью по лбу, что, будь он у него чуть послабее, повесть можно было бы кончать на этом самом месте. И это был бы очень печальный конец. Но лоб у Аркадия Витальевича оказался неслыханной мощности, поэтому художник только взвыл и затряс контуженной рукой.

— Глаза… — забормотал он. — Глаза-то у неё… Она же девчонка… О-о-о, старый я баран!

Капитан затаптывал тлеющий половик и кричал: «Полундра! Пожар на борту!» Он веселился от души, но Витя почти уже спала и не могла разделить его веселья.

А потом был ещё один день и был тишайший Аркадий Витальевич и снова бесконечное стояние теперь уже у открытого окна.

И тёплый ветер, и белые мазанки за окном с лихо нахлобученными камышовыми крышами, и терриконы Донбасса, и длиннющий мост через Дон, и отчётливо видные тёмные силуэты рыб в светлой неторопливой воде. А потом была конечная стоянка.

Отца Витя увидела сразу. Да и невозможно было его не заметить — такой здоровенный, в любой толпе выделяется. Рядом с ним нетерпеливо подпрыгивал мальчишка в тельняшке и синих тренировочных штанах. Мальчишка этот показался Вите знакомым, но она тут же забыла о нём, искала глазами маму. Но мамы не было. Поезд остановился, Витя выпрыгнула из вагона, повисла на папе, изо всех сил сжимая такую знакомую, крепкую папину шею, неуловимо пахнущую кремом для бритья, степным ветром, морской солью и загаром.

А дальше произошло непонятное. Незнакомый мальчишка повис на Станиславе Сергеевиче, и Витя сразу поняла, почему он показался ей знакомым, — мальчишка и капитан были похожи до смешного, просто размеры разные, а так всё сходилось до мелочей.

И вдруг папа и капитан тоже стали обниматься, хохотать, гулко хлопать друг друга по спинам и кричать на весь перрон.

— Стас, бродяга, явился наконец!.. — кричал папа.

— Костик, верста коломенская, — кричал Станислав Сергеевич, — ну и вымахал! Да постой же! Сломаешь ведь, медведь несчастный! Так это твоя дочка?! Чудеса, да и только! То-то гляжу — знакомая физиономия!

Они тискали друг друга и, казалось, позабыли обо всех и обо всём. Вите даже обидно стало. Они украдкой переглянулись с мальчишкой в тельняшке — тот тоже ревновал своего отца, сразу было заметно, хоть и старался напустить на себя вид равнодушный и независимый.

Наконец первая радость улеглась, смущённые папы стали оглядываться, искать своих детей.

Станислав Сергеевич что-то зашептал Витиному папе, тот весело захохотал — очевидно, потому, что Витю приняли за мальчишку.

Потом состоялось знакомство с капитановым сыном.

— Андрей, — буркнул тот, взглянув исподлобья, и протянул ладонь, измазанную смолой.

— Виктория, — чопорно представилась Витя.

— Витька, — удивился папа, — с каких это пор ты стала Викторией?

Витя не сочла нужным пускаться в объяснения, строго спросила:

— А где мама?

— Э-э! Мама далеко! Теперь мы с тобой люди холостые, — весело сказал папа. — Мама на Чёрном море. Её группа исследует затонувший древнегреческий город. Потрясающе интересная работа. Город называется Диоскурия. Я на берегу этой бухты, в которой он затонул, всё детство прожил. Погоди, закончим работы здесь — и махнём туда. С Андрюхой вместе. Точно, Андрюха?

Он взъерошил выгоревшие добела волосы мальчишки точно таким жестом, как ерошил голову Вите. И нехорошая ревность вошла в её душу.

Витя холодно оглядела мальчишку с ног до головы и процедила:

— Надеюсь, он умеет работать с маской и ластами? Надеюсь, спасать его не придётся?

Она сказала это таким тоном, будто по меньшей мере десяток раз спасала вот таких приморских, пропечённых солнцем мальчишек, вытаскивала их, полузахлебнувшихся, дрожащих от страха, из морских пучин. Ей самой противно сделалось от этого своего тона. Но бывает же так — не остановишься, и всё!

Мальчишка задохнулся от возмущения, собрался что-то ответить, но сдержался, только покраснел лицом и шеей и катанул на скулах крутыми желваками. Папа и Станислав Сергеевич, глядя на них и слушая, снова принялись хохотать, хотя ничего смешного ни Витя, ни Андрей во всём этом не находили.

Втиснулись в экспедиционный ГАЗ-67 с откинутой брезентовой крышей, причём Вите пришлось сесть рядом с Андреем.

— Ох и выросла ты за эти недели! — удивился папа. — Просто ужас какой-то эти нынешние акселерированные дети! Ноги как у страусёнка.

Он перегнулся через сиденье, на секунду отпустив руль, нежно прижал к себе Витю, но ей не больно-то понравилось, что у неё страусиные ноги, а ответить она не смогла — отец уже разговаривал исключительно со Станиславом Сергеевичем.

Андрей мрачно молчал, вжавшись в угол машины, но Вите показалось, что при словах о страусёнке угол рта этого полосатого мальчишки насмешливо дёрнулся.

«Ну, ну, погоди, голубчик, ты у меня поусмехаешься! — Витя неожиданно ожесточилась. А мальчишка явно годился в козлы отпущения. — Ты у меня попрыгаешь, нечего распускать уши как у маленького Мука».

Папа бегло, скороговоркой рассказал, как рыбоколхоз, начав углублять землечерпалкой ковш гавани, случайно обнаружил обломки древних амфор, потом монеты и мраморную руку дивной красоты. Как заинтересовался всем этим председатель — парень молодой и любознательный, написал в Академию наук и какие интересные находки сделала его, папина, группа. Но всё это семечки, экспедиция надеется найти кое-что позначительнее, потому что по всем признакам в том месте, где они работают, затонул древнегреческий корабль, и затонул, очевидно, из-за жадности купца, загрузившего свой корабль сверх всякой меры, дай бог ему за это царствие небесное. Уже найдены медные гвозди обшивки, якорь и несколько звеньев якорной цепи. Но самое главное — найти части, а может быть, если повезёт (тьфу, тьфу, тьфу — через левое плечо), — всю античную статую, руку которой вытащила землечерпалка.

А вдруг — цисту! Это вообще невероятно. Голубая мечта всякого археолога.

— Какую цисту? — наивно спросил Станислав Сергеевич.