Отец никогда не бил Андрея, и в душе его шевельнулась жалость к Федьке. Как ты ни относись к человеку, но когда его чуть ли не каждый день за дело и без дела лупцует собственный папаша, человека этого можно только пожалеть.

Андрей прождал час — полтора, но Геннадий Савельич не выходил. И «сыщику» надоело. Он взобрался на развесистый платан, росший перед домом, и осторожно заглянул в окошко третьего этажа, из которого недавно неслись Федькины вопли. Глазам его открылась грязнущая комната. Подметали её, наверное, полгода назад, не меньше. Пол был усеян окурками, а на столе рядом с чайником валялся дырявый носок.

Всё это так поразило Андрюху, привыкшего к корабельной чистоте у себя дома, что он не сразу разглядел раскладушку, а на ней — преспокойно спящего Геннадия Савельича.

Правда, после пяти минут, которые он потратил на изумлённое разглядывание своего «объекта», Андрей понял, что спит Геннадий Савельич вовсе не спокойно — тот вертелся, натягивал на голову одеяло, даже вскрикивал во сне. Но мало ли кто как спит? А вообще Андрею стало ясно, что следить за ним нет никакого смысла. А если Жекете застанет его за этим не больно-то благородным занятием — заглядыванием в чужие окна, — позору, не оберёшься. Уж Федька постарается раззвонить на всю улицу…

Обдирая ладони, живот и колени, Андрюха мигом соскользнул на землю, оглянулся тайком — не видел ли кто — и припустил домой.

Так окончился первый «сыщицкий» опыт Вити и Андрюхи.

И зря, что так скоро, ох, зря! Потому что назавтра…

А на следующий день ранним утром сквозь тёплую полудрёму Витя слышала, как осторожно, опасаясь её разбудить, одевался отец. Потом бесшумно, на цыпочках — ещё зацепишь чего-нибудь в потёмках — вышел из дому. А уж это — зацепить, толкнуть, бабахнуть — он умел. Мама иной раз сердилась, иной раз хохотала до икоты — уж больно смущённый, недоумевающий вид бывал у провинившегося отца.

А бабушка поражалась, как это у неё — такой маленькой, хрупкой и ловкой — сын этакий комод. «Просто не человек, а слон в посудной лавке, только дай ему волю!» — говорила она.

— Раньше ведь как лозинка был, — удивлялась бабушка.

— Суровая жизнь заставила меня стать из лозинки комодом, — мрачно отвечал отец. — Холод и голод окружали меня практически со всех сторон, закаляя ежечасно, а может, и ежесекундно.

Витя ловила лукавый взгляд, отец незаметно подмигивал ей.

— Ну вот! Понёс, понёс! Эта лозинка ещё в хрупком детстве едва голову человеку не проломила железякой, а человек был в два раза его больше, — ворчала бабушка, но в голосе её Вите слышалась гордость.

— Пострадавший был плохой человек. Это входило в программу закалки, — так же мрачно отвечал отец.

«Интересные были времена, — со вздохом подумала Витя. — А бабушки, бабушки больше никогда не будет…» Витя не открывала глаз. Воспоминания кружили в полудрёме, расплывчатые и нечёткие.

На этот раз отец ничего не задел, всё обошлось благополучно. Как он вышел из мазанки, Витя слышала сквозь сон.

Было ещё рано-рано, и Витя так не хотела просыпаться, так приятно, сладостно было лежать в полусне. Это чудесное состояние длилось довольно долго.

Наверное, археология — такая особая наука, столкнувшись с которой человек поневоле начинает задумываться о временах неправдоподобно далёких и сравнивать их с мимолётными днями своей жизни.

Витя нежилась в постели и представляла себе, как, наверное, здорово изменился этот город — город детства отца и Станислава Сергеевича.

Всё изменилось, только море было такое же, и обрыв цвета охры, и колючие акации с вечно дрожащими, ярко-зелёными листочками.

Да ещё вечное небо, да терпкий, будоражащий душу запах моря. Прокалённые солнцем лодки пахли горячей смолой; море — выброшенными на берег водорослями, ракушками; комбинезон отца — солнцем; Андрюха — чем-то солёным, живым и приятным. Экспонаты экспедиции имели неуловимый, тонкий запах древности.

Думать обо всё этом было спокойно и радостно. Витя понимала: надо вставать. Но вместо того чтобы проснуться окончательно, она неожиданно вновь уснула. Да так крепко, что громкий, испуганный, надрывный, какой-то птичий крик почти над ухом её разбудил не сразу. Ей казалось, что крик этот и причитания, в которых слышались слёзы, ей просто снятся.

Но крик повторился вновь — и она окончательно проснулась.

В моём последнем отступлении я хочу рассказать о самом серьёзном, по-настоящему опасном испытании, выпавшем на долю Костика и Стаса. Я хочу, чтобы читатель понял простую и великую истину — характер человека закладывается с детства. Как сказал один очень хороший писатель: взрослый — это всего лишь повзрослевший ребёнок.

Наступили ветреные, холодные дни. На улицах всё время кружилась пыль. Иногда она завивалась столбом и неслась, покачиваясь, пока не расшибалась о дерево или дом. Пыль была везде — за окнами, на зубах, в карманах. А город стал жёлтым.

Маму Костика угнетала эта погода, и она сделалась сердитой.

Она утверждала, что из-за мерзкой погоды невозможно выйти из дому. Костик только удивлённо пожимал плечами, но не спорил — и так часто попадало за то, что допоздна носился по улице. Пыль не мешала ни ему, ни Стасу. Даже интереснее — можно представить, будто это самум, ветер жарких пустынь.

Костик и Стас возвращались из школы самым далёким путём. Делали большущий круг — проходили чеховским садом, по глинистой тропинке спускались к морю, потом пустырями, мимо консервного завода, где теперь работал заклятый враг Генка, добирались до своей улицы.

В тот день они ещё успели отмахать километра полтора по пляжу — к низкому деревянному домику, где делались бусы. Там была какая-то артель, создавала стеклянные бусы. В те скудные послевоенные времена женщины не были избалованы безделушками, и артель процветала.

Артель стояла наверху. Надо было карабкаться по глинистому склону, цепляясь за пахучие кустики полыни. Примерно с середины склона начиналась блестящая, разноцветная россыпь бракованных бус. В школе больше всего ценились бусы без дырок. Чем крупнее, тем лучше. На переменах азартно играли в шарики.

Мальчишки и девчонки во все времена чем-то менялись — в школе Костика и Стаса тоже менялись. До эры бус менялись стальными перьями, а ещё раньше — марками, а ещё раньше… Короче говоря — всегда менялись. И сейчас меняются.

На этот раз ребятам удивительно повезло: бусины попадались одна крупнее другой. Они набили полные карманы.

— Ну, завтра дадим! — говорил Стас. — Как выложу на стол, так Володька и онемеет, а Оська вообще лопнет от зависти и помрёт на месте! Тоже мне чемпион липовый!..

Костик торопился. Мать не любила, когда он опаздывал к обеду.

Они миновали пляж, поднялись наверх и шли вдоль высокого консервного завода. Стас подбросил бусину, хотел наподдать ногой, да так к застыл в нелепой и неудобной позе. Костик увидел, что он побледнел, а улыбка стала будто приклеенная.

Костик поглядел вдоль забора и успел заметить чью-то спину с горбом туго набитого рюкзака. В руке человек нёс небольшой чемодан. И тут же спина завернула за угол.

— Костик, это он, — быстро сказал Стас, — помереть мне на месте, если не он!

— Кто?

— Генка. Нагруженный, как верблюд. Видел?

— Ага!

Они одновременно добежали до угла забора и осторожно выглянули. Генка стоял у подъезда пятиэтажного дома на другой стороне улицы. Рюкзак он уже снял и держал его в руке, чемодан поставил на землю. Генка всё время воровато оглядывался, и лицо его было испуганное. Он зашёл в подъезд и сразу же снова выглянул, повертел головой, пошамкал губами, будто разговаривал сам с собой.