Пожалуй, мне еще нужен был Иешуа — не для того, чтобы что-то узнать о себе, но чтобы укрепиться в своем знании. Я уже знал почти все, и знал, что все — правда. Убеждение явилось из глубины, всплыло, взлетело, воспарило, ни на чем, вроде бы, не основанное, но как только что забетонированное основание — готовое затвердеть мгновенно и навеки.

Иешуа я увидел в боковой аллее, как и ожидал — судя по всему, он проповедовал основы иудаизма, иначе зачем его стали бы колотить по чувствительным местам двое типов в черных куртках боевиков «Памяти»? Увидев меня, Иешуа, видимо, вспомнил о том, что существует и другой способ самообороны, кроме классического «если бьют по правой, подставь левую». Он дернулся, отчего его собеседники повалились как кегли, и пошел ко мне, и над головой его слабо светился ореол святости или, как сказали бы экстрасенсы, — аура мышления. Красиво.

— Кончилась суббота, — сказал я. — Какой же сегодня день — восьмой или шестой? Вперед мы идем или назад?

— Вперед, — сказал Иешуа, — но день сегодня шестой.

— Конечно, — согласился я, — нет движения без противоречий.

Я родился в тот самый день, когда умер мой дед. А может, и в ту самую минуту. В этом факте не было бы ничего примечательного, если бы он не повторялся из поколения в поколение. Деда по отцовской линии я видел, естественно, лишь на фотографиях в семейном альбоме — этакий бравый боец Красной Армии, кадровый военный, прошедший гражданскую и отечественную без единой царапины, дослужившийся до полковника и умерший от сердечного приступа в возрасте шестидесяти трех лет как раз в тот день (или даже миг?), когда в роддоме на Сретенке я издал первый крик.

Историю эту рассказал как-то дед по материнской линии. Мне было лет десять, и я не придал рассказу значения. Много позднее я понял, что в семье относятся очень серьезно к этой, скажем так, странности. Насколько я узнал, расспрашивая родственников, наша семейная «традиция» не имела исключений. Цепочка рождений и смертей прослеживалась до одного из современников Радищева, еврея по крови, жившего в местечке около недавно основанного города Одессы. Во мне перемешалось немало кровей, не только русских и еврейских, но также польских, немецких, грузинских и даже, если верить преданиям, испанских. Конечно, кроме фактов, подтвержденных документально, были и легенды, как-то эти факты объясняющие. Главная гипотеза: переселение душ. В миг смерти душа деда переселяется во внука и продолжает жить в иной ипостаси.

Мне казалось сейчас, что одна из множества моих бывших душ и сущностей знала этого Иешуа — я еще не мог вспомнить деталей, но когда он сказал об окончании Субботы, у меня возникло четкое ощущение, что это уже было, и тогда, в первый раз, я сказал ему, что Суббота священна, кончиться она не может и… что еще?

— Тебя, видно, немало били в последние дни, — сказал я.

— Да, господин мой. Я привык.

— Ты привык. А я нет. И кое-чего не понимаю. Объясни.

— Что, господин?

— В предках своих — деде, прапрадеде — это был я, и линия моей жизни не прерывалась ни на миг?

— Конечно. Как могла она прерваться?

— Когда она началась?

— Ты и сам знаешь ответ.

Я знал ответ: она не начиналась никогда, потому что всегда была.

— Иешуа, — сказал я, — не говорю, что не знаю ответа. Я не понимаю его.

— Мне ли объяснять? Ты понимаешь все, господин, но еще не все помнишь.

Иешуа остановился. Мы дошли до перекрестка аллей, откуда была видна ажурная арка станции метро.

— Дальше пойду один, — сказал я. — А что будешь делать ты?

— Моя миссия завершена, господин. Отпусти меня.

Он был прав, но мне не хотелось, чтобы он исчезал без следа. Мне еще многое предстояло вспомнить и понять в себе, и хотя я мог сейчас больше, чем понимал, предчувствие пустынного и беспросветного одиночества сдавило виски, и я сказал:

— Останься. Пока. Мне трудно.

Иешуа кивнул, хотя я и видел сомнение в его глазах.

— Подожди меня дома, — сказал я. — В диспуты не встревай. Не хочу, чтобы тебя повесили на фонарном столбе или пырнули ножом. Распятия сейчас не в моде.

Я не стал ждать ответа и пошел к метро. Ключ я Иешуа не дал — войдет и так.

В холле института стояли Рыков и Фильшин, аспиранты кафедры космологии, и хохотали. Увидев меня, Фильшин перестал смеяться и сказал, как говорил уже битый час каждому входящему:

— Хочешь новость? Обалдеешь! Телекс из МАСа: красные смещения в спектрах всех галактик, отснятых этой ночью, сменились на голубые. Ха-ха! Вселенная вывернулась наизнанку! Или в штаб-квартире МАС кто-то рехнулся. Твое мнение?

— Всех таки галактик? — деловито переспросил я.

Вот оно!

Я знал все это. Но какие же разные ощущения — быть без видимой причины уверенным в чем-то и услышать о том же от посторонних. Доказать себе. Поверить.

— Всех, чьи спектрограммы успели обработать, — сказал Рыков, глядя на меня с подозрением: не издеваюсь ли.

— Что же тут смешного?

Аспиранты повернулись ко мне спиной. Они были правы: говорить со мной не стоило. Смещения могли быть только красными, потому что Вселенная расширялась вот уже двадцать миллиардов лет. Она не могла вдруг начать сжиматься как не может сам по себе дать задний ход автомобиль, мчащийся с огромной скоростью по утреннему шоссе. Впрочем, с автомобилем можно еще что-нибудь придумать, а со Вселенной — попробуй-ка!

Но я-то знал, что наблюдатели не впали в детство, и впервые, стоя в холле института под большим портретом Бредихина, почувствовал (не поверил, а именно почувствовал) себя тем, кем, как я теперь это точно знал, был всегда.

Конечно, смена расширения Вселенной на сжатие и должна была стать первым шагом после Решения. Такой была программа. Что ж, предстоят дела посложнее. День восьмой как День шестой. Люди. Я должен был начать с них. С деяния, противоположного тому, которым закончил свою первую неделю.

А я не мог.

Я прошел мимо сотрудников, стоявших у конференц-зала и обсуждавших новость, не имевшую с их точки зрения, физического смысла. Я заперся в своей комнатке, где помещались только стол, стул и два стеллажа с книгами.

Я сосредоточился, но вместо того, чтобы привести в порядок мысли, начал вспоминать. Воспоминания были яркими, цветными, объемными — я в детстве, ну, это понятно, отец у меня железнодорожник, я изредка ездил с ним на тепловозе, недалеко, конечно. Я помнил, как мы подъезжали к перрону Курского вокзала, и я свысока смотрел на суетящихся пассажиров, и был горд до невозможности, мне казалось, что именно от меня зависят судьбы этих людей — куда они попадут: домой или в удивительную страну сказки.

И сразу — воспоминание, которого быть не могло, во всяком случае, — в моей жизни: бескрайнее поле, над которым стоит узкая как ятаган утренняя луна, а передо мной армия — люди в доспехах, со щитами, многие на лошадях, закованных в латы, гомон, крики, кого-то бьют вдалеке, я тоже на коне, в латах, едва могу пошевелиться, а рядом мои верные оруженосцы, сейчас я скомандую «К бою!», и все дрогнет и пойдет за мной — куда? Противник у меня за спиной, я даю последний смотр войскам, и вот-вот…

Но не было «вот-вот» — по странной ассоциации я вспомнил как меня тащили к отцу Аннунцио. Он сидел, небрежно накинув халат, сонный, не похожий на инквизитора, добрый дядюшка, а я стоял перед ним, трясся от страха, готов был целовать подошвы его башмаков, только бы он позволил мне сказать, облегчить душу, и в то же время я чувствовал совсем иное — свою способность уничтожить и этого надутого индюка, и весь его проклятый клан, способность, равную моей злости, и злость, равную моему желанию понять, кто я на самом деле и что за силы во мне.

Нет — не силы, сил-то как раз никаких не было: способности, которые, как я теперь знал, во мне есть, никак не проявляли себя, откуда же я знал, что они существуют? Ниоткуда — просто знал. Всегда.

Я позвал Иешуа. Назвал мысленно его имя, и он пришел, он стоял во дворе, и сейчас вокруг соберутся сотрудники. Я сбежал в холл и вышел во двор. Иешуа стоял там одинокий, неприкаянный, смотрел на меня, ждал. Я увлек его в аллею, ведущую к главному корпусу Университета. Скамеек тут отродясь не водилось, и мы сели на короткую рыжую траву.